Подлое сердце родины

— Нон, — сказал Гера, и усмехнулся: — Же компран, мон фрер а сэт бель виллаж.

Он подошел и шваркнул свинцом. Петру чуть не оторвало указательный палец, пуля прошла в миллиметре.

— Тре бьен, — довольно заметил Гера. — Бон шанс, мон петит сучий пес.

— Сюр ля пон д'Авиньон, — напел Петр. — Тутан дансен, тутан рон.

— У тебя плохо с произношением, — сказал Гера. — Ты хоть знаешь, чего сказал?

— Же ву зэм поганый, — ответил Петр.

— С чего бы? — удивился Гера. — Я ведь сказал, что не голубой. Ты вон лучше его…

Он показал на сопящего в грязи Матвея. Тот, теряя пассионарность, жалобно заскулил:

— Меня всякий обидеть может. А почему? Отходчивый я, как сибирский валенок.

— Цыц, — сказал Гера, ткнув пулей перед носом Матвея. — Слушай мою команду! Значит, буду стрелять. А чтобы не тронул, дайте рецепт жужла, росы и чертова хлебала. И еще — сухой водки на анализ. Давно, знаете ли, бухла не грыз…

— Это нельзя, — сказал Петр. — Мы бы дали, да вот нельзя.

— Пуркуа, мон анфан террибль? — сказал Гера. — Шерше ля водка, дакор?

— Шерше ля на хуй, — сказал Петр. — Ты бы лучше ведунов взял, они бы тебе на троих замутили. А мы ребята негордые. Откуда нам в синей магии шарить? Ты к бате Евстахию загляни, а еще лучше, к бате Изику. Если совсем на стыд наплевать, можешь к бате Ивану.

— Отведешь к ним? — спросил Гера.

— Это сложно, — ответил Петр. — Они же от людей прячутся. В лесу живут, с масонами одичавшими. Страшно мне в лес идти, да и не знаю я.

— Вот ты, урод, — спросил Гера. — Видал на своем веку синюю обезьяну?

— Про обезьянок мне баба Нина наплела, — сказал Петр. — Чтоб обезьянку зреть, надо особый суп из топора похлебать, я его заваривать не умею. Зато я дракона видел. Это просто — божьей росы на грудь принял, и порядок… У меня ее в погребе целая кадушка — батя Изик нацедил, я ему за это договор подписал.

— Какой договор?

— А мы все с мужиками подписали, — сказал Петр. — Че подписали-то? Ну что обычно: Россию, значит, продаю, отрекаюсь от своей нации… признаю, значит, жидовское владычество. А чего не подписать, когда за это на халяву росы нацеживают?

— Ну и какой он из себя, таежный дракон?

— Красавец, — мечтательно вздохнул Петр. — Весь зеленый такой, почти перламутровый… Три головы, и каждая, блядь, увенчана. А из пастей пламя натуральное вырывается. Встали мы с Кирюшей, залюбовались… И говорит он, падла, человеческим голосом.

— У вас все человеческим голосом говорят, — сказал Гера. — Кроме людей, правда.

— И говорит он, значит: здорово, мужики. Мы с Кирюшей дрожим, мурашки шнырят, тесаки из рук валятся… И тебе, говорим, Горынушка, от нас пускай поздоровится. Голодный я чего-то, Горынушка говорит. Жареное, говорит, надоело, так ныряйте вон в то озеро, мужики, я вас там варить буду. Мы с Кирюшей, конечно, не растерялись, сняли штаны, окунулись в озеро. Думали — шутит Змеюшка. Хрен-та с два: окунул в воду все три башки, и давай ее нагревать. Ну думаем, чепец настает. Выскочили мы голые и давай родимого тесаками рубить. Он, наверное, отпора не ожидал, растерялся: мы ему невзначай две башки оттяпали, а третья пощады просит. Нам чего, мы с Кирюшей мужики добрые. Отпустили его, только хвост отчекрыжили, чтоб в городе на доллары поменять.

— Поменяли?

— Не-а, — сказал Петр. — Сгинул в дороге хвост, забрала его, видать, небесная сила.

— Как забрала-то?

— А вот, извиняй, не помню. Помню только, что шум стоял и в глазах рябило. Очнулись — а нет хвоста. Ну точно, Кирюша говорит, небесная сила сперла. Люди бы по-честному отобрали, без ерунды. Мы с Кирюшей после той хуйни и начали заговариваться. Говорим чего-то, говорим, а когда в себя придем, вот тебе на: заговорились, блин. Перед людьми, самое главное, совестно. Попортила нас небесная сила, мать ее в растопырку…

Лежащие мужики согласно закивали опущенными головами: подтверждаем, мол, не наврал. Гера, поигрывая «калашом», с удовольствием оглядел пейзаж.

— Сейчас, — сказал он Петру, — двинем к тебе домой. Нацедишь мне бутылочку, пойду с драконами пообщаюсь.

— Так ты ее внутрь хочешь? — спросил Петр.

— А как еще?

— Дело твое, только сдохнешь ведь, — сказал Петр. — Тут главное пропорцию соблюсти. Недольешь — в Нижнем Мире десять лет оттрубишь, у чертей на строгом режиме. Перельешь — копыта откинешь. А пропорция у каждого мужика своя, ведун ее арифметикой вычисляет. Главное ведь что? — свою меру знать. Вот я, допустим, свою меру знаю, мне батя Изик на ухо нашептал. А ты? Перельешь ведь — и все, поминай, как звали…

Гера задумался, и даже разок стрельнул в направлении солнца. Солнце ничего не сказало, только подмигнуло в ответ и снова уплыло за облака.

— Значит, так, — сказал он. — Или ведете к ведуну, или за неимением вариантов начинаю массовые расстрелы.

Крестьяне дружно шмыгнули носом, и не менее дружно оросили землю слезой.

— Я одну берлогу знаю, там ночами ведун живет, — сказал Вася Прелый.

— Пошли, — сказал Гера. — Но если вместо ведуна увидим медведя, я тебя в той берлоге похороню. Остальным можно расходиться.

Остальные встали и побрели, недобро зыркая на юного автоматчика.

— Чуяло мое сердце, — вздохнул Матвей, — придет их время…

Вася Прелый, шатаясь и размазывая грязь по щекам, медленно подошел. Спросил злобно:

— То, что продал — это я понимаю. Платят-то хорошо?

— Не понтуйся, сука! — вспомнил Гера золотые слова. — Отсекаешь, срань, кто с тобой базары ведет?

— Я-то знаю, — сказал Вася, — потому и спрашиваю… Ладно, не томи: идем или не идем?

— Шагом марш, — сказал Гера. — И с песней. И скажи мне, как твоего мага зовут.

— Кому как, — сказал Вася. — Кому водка, кому селедка, а кому и отец родной. Зови, как хочешь, а для нас он батя Евстахий.

Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец, показалось берлога с дощатой дверью.

— Будем ждать до ночи, — сказал Вася. — Днем он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал — все, считай, на неделю…

На двери белела потрепанная записка. Гера подошел поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу:

«Ушел на небо. Вернусь к 2050 году. Дверь сломаете — наебнетесь.

— Эх, — сказал Вася, — незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.

— Веди к другому, — сказал Гера.

— Других не знаю, — ответил Вася. — Я жужло только у Евстахия брал.

Гера застонал, как смертельно раненый… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненый и не желающий умирать.

— Ладно, что с тебя возьмешь. Катись обратно, первопроходец хренов.

— Ты чего, — спросил Вася, — расстрелять меня не хочешь?

— Да ну тебя, — сказал Гера. — Пошли домой.

Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенек. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.

— Пули пожалел, сучья морда! — крикнул он. — Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей гребаной. Над каждой копейкой, поди, трясетесь? Но знай: всех, сука, все равно не заборите. Стреляй уж, чего стоишь…

— Не хочу я тебя стрелять, — сказал Гера. — Надоело мне.

— Вот оно! Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берем.

— А мы берем. Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.

— Сколько? — спросил Вася.

— Кому как, — сказал Гера, — обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживешь зато по-людски: джип себе купишь, сотовой заведешь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи мобильной?

— Да, — сказал Вася, — эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?