Страница 6 из 93
Как бывало в молодую пору на пашне, ополоснув ноющие, натертые о чапыги руки, полдничал у колеса телеги, так теперь с усталью жевал ветчину, наискось двигая тяжелыми челюстями с редко расставленными зубами.
Позавтракав, Чоборцов покрутил багряные усы, закурил, откинулся на стуле. Успокаивала синевато-серая твердь бетонных скошенных перекрытий. Лишь слабое, как бы спросонок, погудывание и вздрагивание земли доходило сюда, в прохладный сумрак подземелья, – войска фон Флюге бомбами и снарядами раскалывали древнюю немудреную крепостишку.
Из угла, где потрескивало радио, послышалась взволнованная чужая речь. Адъютант отрывисто переводил Чоборцову радиосообщение корреспондента одной нейтральной державы.
– …Отгремела жесточайшая танковая битва… Тысячи сухопутных броненосцев с крестами и звездами лютовали в этом небывалом в истории побоище… Четверо суток, надсадно гудя моторами и скрежеща стальными гусеницами, изрыгали они друг на друга огонь из своих пушек… Над полем сражения истерично завывали пикирующие бомбардировщики. А снизу к голубым небесам молитвенно тянулись жирные дымы греховной черноты… К исходу четвертых суток железомоторной сечи Гейнц Гудериан со своими закованными в танковую броню сверхчеловеками вырвался на оперативный простор… Командующий русской армией генерал-лейтенант Данила Чоборцов застрелился… Я опознал его труп по усам…
Адъютант осекся, недоуменно взглянул на генерала.
– Дальше! – махнул рукой Чоборцов.
– …Еще осенью 1940 года, – продолжал переводить адъютант, – после маневров неподалеку от советско-германской демаркационной линии мне, корреспонденту нашего агентства, пришлось разговаривать и пить с генералом. Веселым был этот толстый усач – генерал Чоборцов!..
Чоборцов усмехнулся и помянул себя стаканом вина.
– Другую станцию!.. Что там еще?..
Адъютант прилип к радиоприемнику. Наполняя убежище треском и обрывками музыки и речи, крутил ручку, пока не напал на гортанный голос.
– Из Лондона, товарищ генерал-лейтенант… Уж больно цветасто расписывают тоже, – сказал адъютант, прежде чем начать переводить. – «По-бульдожьи сжатая стальными челюстями моторизованных войск, осиротевшая после гибели генерала Чоборцова армия дробится, распадается. Ее нервы – связь – уже парализованы. И все же нацисты не в силах пока перемолоть массу людей, отчаянно, с истинно славянской фанатичностью сопротивляющихся смерти. Великобритания полна решимости помочь русским, потому что преисполнена глубочайшей веры: Россия сможет продержаться до осени…»
– Тоже мне плакальщики нашлись! – резко встал из-за стола Чоборцов. – Меня уже отпели, а Россию осенью собираются…
Хотя армия Чоборпова, находившаяся в полосе главного удара немцев, теряя живую силу и технику, действительно умирала как сложный военный организм, а поражения перехлестывали границы представления о частных неудачах, генерал не желал понимать и тем более принимать этого. В грохочущей боями, отягощенной страданиями, запутанной жизни, в горячечной неясности наших и неприятельских сообщений одно уяснил себе Данила: не было сплошного фронта, а были многочисленные взаимопереплетающиеся кольца сражений. И кто из противников был сильнее и напористее в том или ином положении, тот и считал, что это он окружил, а не его отрезали. Армия Чоборцова гибла, но сопротивлялась. Из примятых танками траншей вставали бойцы, скрипя песком на зубах, отсекали и уничтожали пулеметами и врукопашную избалованную броневой защитой неприятельскую пехоту. Отходя, взрывали склады, мосты, топили в речках и болотах немые без снарядов пушки. Со вчерашнего дня натиск врага стал ослабевать, хотя немецкие сводки продолжали сообщать о стремительных атаках своих войск. В этом факте, в несоответствии сообщений происходящему на фронте Чоборцов улавливал нечто обнадеживающее для себя; немецкое командование снимало значительные силы танковой армии Гудериана с центрального направления и поворачивало их к югу, на соединение с группой армий «Юг». Значит, не удается фельдмаршалу фон Боку прямиком идти на Смоленск и через него на-Москву. Только покончив с чоборцовской армией, угрожавшей правому флангу группы «Центр» и левому флангу группы «Юг», немцы могли восстановить темпы наступления.
Чоборцов невольно преувеличивал эти выводы и роль своей армии, притупляя сознание позора неудач.
Вошел дежурный офицер и, заикаясь от радости, доложил, что из Волжской дивизии вернулся майор Холодов.
Волжская дивизия в первые часы войны контратаковала немцев, но потом оказалась отрезанной, вела бои в окружении. Связи с ней не было уже несколько дней. Посылаемые в дивизию офицеры не возвращались – погибали, очевидно. И только майору Холодову, теперь работнику оперативного отдела штаба армии, посчастливилось вернуться.
– Давайте же его сюда! – приказал генерал и с напряженной улыбкой человека, ожидающего беду или обнадеживающих вестей, посмотрел на низкую железную дверь.
Наклоняя крутолобую голову, с четкой и мягкой зверовато-ловкой подвижностью вошел в запыленной гимнастерке майор Холодов.
– Приземляйся, Валя… – остановил Чоборцов его доклад. – Не торопись порадовать меня новостями.
Чоборцов достал из сейфа бутылку коньяку и тяжелой лапой привычно вышиб пробку настолько, что она лишь чуть удержалась в горлышке, – можно вытащить или всунуть обратно в зависимости от обстоятельств.
Рашпильно-жестким, сухим языком облизал Холодов губы.
– Товарищ генерал-лейтенант… – сухота перехватила Холодову гортань. – Данила Матвеевич, сначала выслушайте, может, глотка воды не стою. Дивизия не отступила, выполнила свой долг… из пятнадцати тысяч человек осталось… мало осталось. Комдив полковник Богданов тяжело ранен осколком мины.
– Эх, Богданыч… Все же, Валя, выпей, ведь ныне юбилей Волжской дивизии.
– Я зарок дал в рот не брать ни росинки, пока не выпустим требуху из фон Бока.
– Не скоро, видно, случится это…
Оставшиеся силы дивизии будут пробиваться в указанном вами направлении к реке.
– Да, да, нашу родную Волжскую буду держать под руками, – Чоборцов устало подмигнул Холодову, раскрылся доверительно: – Что бы там ни случилось, а нашу родную приберечь, с ней не пропадем.
Уголки рта Холодова налились горькой усмешкой: генерал, оказывается, не слушал о потерях Волжской дивизии, если возлагает на нее большие надежды.
На самом же деле Чоборцов все слышал, внутренне холодея при мысли о потерях дивизии. Только он в отличие от майора Холодова усматривал в этих фактах, кроме их прямого смысла, еще одну сторону.
– Волжская спасет честь армии, – повторил Чоборцов, глядя как бы внутрь себя. – Теперь каждый за двоих будет драться. Переболели первым страхом.
– Дивизии-то практически нет, – со сдержанным ожесточением сказал Холодов, помня свой долг говорить генералу правду.
Но Чоборцов, все еще глядя в себя, убеждая кого-то в самом себе, продолжал:
– Начать войну нужен ум, а кончать ее – двух умов мало. – И, как бы очнувшись, робея, спросил Валентина: – А мои… Не слыхал?
«Мои» – семья Чоборцова. За неделю до вторжения, когда не только генералы и бойцы, но даже и мирные жители инстинктивно чувствовали, что затаилась для прыжка германская армия, Данила приказал отправить в тылы многих жен военнослужащих с детишками и бабушками, молча снося недовольство супругов – злым разлучником называли его. Жены начальников покрупнее заходили в его кабинет и, порывшись в изящных сумочках, извлекали из-под пудрениц и помад успевшую пропитаться духами газету с заявлением ТАСС. Говорилось в нем, что «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы». Робея перед самоуверенностью обаятельных женщин, Данила угрюмо стоял на своем: «ТАСС писал не для нас. ТАСС не маршал, а дипломат».
Натолкнулся Чоборцов на упрямство своей Ольги.
– С места не тронусь, ТАСС не глупее тебя, Данька.
– Пусть ТАСС умнее меня, только хозяин тут я – дурак. Мотай к моему бате-попу.
И все же не сломил свою Ольгу Чоборцов. А как началась война, не напоминал уже об отъезде, намекая тем самым, что отступать не желает. Но и видеться с женой после 22 июня не удавалось. Тосковал по-стариковски пронзительно, потому, наверно, что поздно осчастливила их жизнь ребенком, когда они и сами не ожидали. Ольга, родив сына, застенчиво удивилась, будто спросонья нащупала подкинутого под бок: «Надо же, на пятьдесят третьем-то году, при белой-то голове…» «Голова в инее, да, знать, в душе масть не слиняла», – ответил ей Данила, радуясь отцовству своему. Про себя удержал думки: не к большой ли трате в людях спохватились и мы, старики.