Страница 37 из 38
А Гааз наблюдал тюрьмы и заключенных со стороны, извне. И все же он по-настоящему сочувствовал, сострадал узникам, сострадал в самом точном, первоначальном смысле этого слова: страдал вместе с ними.
Поэтам, писателям иногда удается так проникать в созданные ими образы или характеры описанных ими исторических деятелей, что они как бы видят мир их глазами, испытывают их сомнения и надежды, ощущают их радости, их страдания, как свои собственные, и все это воплощают в слове. Гааз не был писателем и не умел воображать, фантазировать. Он просто день за днем беззаветно, последовательно жил тем, что было его внутренней потребностью, и к чему призывал апостол: «Будьте… сострадательны, братолюбивы, милосердны, дружелюбны» (1 Петра III, 8).
…Фрида Вигдорова, писательница и журналистка, сотрудничала в «Известиях» и в «Литературной газете», была членом Союза писателей и одно время депутатом районного совета в Москве. Всегда и везде она выступала защитником преследуемых, несправедливо осужденных, терпящих бедствия. Если ей не удавалось рассказать о них в печати, то, вооруженная всеми своими членскими билетами, она ходила из одной инстанции в другую, ездила в лагеря, присутствовала на собраниях и судебных процессах; навещала заключенных.
В феврале 1964 года она приехала в Ленинград, когда там судили молодого поэта Иосифа Бродского как «тунеядца», с ним хотел расправиться КГБ. Во время суда Вигдоровой запрещали делать какие-либо записи. Бродского приговорили к пяти годам принудительных работ в ссылке. Но власти не без основания опасались присутствия в суде этой маленькой женщины с внимательными и добрыми темными глазами. Она подробно записала весь ход процесса, и ее записи стали одним из самых замечательных документов возникающего тогда публицистического самиздата (раньше в самиздате распространялись главным образом стихи, рассказы, даже романы).
Записи Вигдоровой были опубликованы за границей, имя Бродского стало всемирно известным еще до того, как были переведены его стихи. Эти записи нашли много читателей и в Советском Союзе; десятки людей подписывали письма протеста, ходатайства и призывы освободить незаконно и бессмысленно осужденного поэта. Он был освобожден через полтора года.
Этот успех был одним из первых событий в движении за права человека, в движении, которое тогда возникло и с тех пор, вопреки неудачам, поражениям, вопреки все ужесточающимся преследованиям и расправам, вопреки внутренним кризисам и противоречиям продолжает развиваться.
Фрида умерла в августе 1965 года. Мы хоронили ее на Введенском кладбище, которое в Москве все еще называют Немецким. И когда мы уходили от ее свежей могилы, я увидел на повороте к главной аллее темно-серый каменный крест на глыбе темного гранита за черной железной оградой, на которой висели цепи. Это была могила Франца Иозефа Гааза… Не помню, говорил ли я когда-нибудь с Фридой о докторе Гаазе. Но с того дня, вспоминая о ней, я каждый раз вспоминаю и о нем.
Прошло еще много лет, прежде чем я стал писать эту книгу. И отец Сергий Желудков — священник из тех, кто не только проповедует христианство, но и живет по-христиански — сказал тогда: «Фридина душа привела Вас к Гаазу».
Однако были и другие побуждения. В декабре 1975 года я перенес тяжелую операцию, несколько дней провел в палате реанимации, пока выяснилось, что опухоль доброкачественная, и потом еще долго вынужден был лежать почти неподвижно. Мне приносили и передавали только маленькие книги — большие я еще не мог держать. Один из друзей прислал старую брошюру — лекцию Анатолия Кони о Гаазе, прочитанную в 1896 году. Я читал и перечитывал ее и все явственнее ощущал ее благотворное излучение. Добрые мысли и чувства детства всплывали из глубины сознания, и постепенно я убеждался, что те представления, которые я долго подавлял как «сентиментальные иллюзии», в действительности и справедливее, и значительнее, чем многие возвышенные идеалы и чем все идолы, которым я так долго служил.
Теперь я знаю, что никогда не мог бы забыть о Гаазе, что мое идеологическое отдаление от него было и кратковременным, и неглубоким. Потому что и в те годы, когда я считал себя марксистом-ленинцем, для меня так же, как для большинства моих друзей и товарищей, произведения Пушкина, Гоголя, Некрасова, Достоевского, Толстого, Чехова, Короленко оставались жизненно необходимыми и едва ли не священными. А ведь им всем присущ дух неподдельного сострадания, сочувствия «маленьким людям», униженным и оскорбленным, даже тем, кто совершал преступления.
Немец и москвич Фридрих-Федор Гааз был душевно и духовно близок этим писателям. Его деятельность, его мировосприятие и повседневные связи с русской действительностью были проникнуты именно тем духом, который воспринимал Томас Манн, когда писал о «святой русской литературе».
Русскую душу немецкого врача распознали многие его русские современники — западники и славянофилы, консерваторы и либералы, аскетический митрополит Филарет и многие лихие забубенные каторжники.
Один молодой москвич, узнав историю доктора Гааза, сказал: «Да ведь этого добрейшего чудака мог бы придумать Толстой или Достоевский… Я так и вижу его среди персонажей их романов».
В феврале 1976-го года Фриц Пляйтген — московский корреспондент Западно-Германского телевидения — решил взять у меня интервью о докторе Гаазе. Когда мы приехали на кладбище, в снегу на могиле лежали свежие цветы. С тех пор каждый раз, когда я туда приходил, на могиле Гааза лежали цветы, живые или бумажные, матерчатые.
Еще несколько раз я говорил о Гаазе с немецкими или американскими корреспондентами; предлагал учредить международный фонд имени Гааза — фонд помощи больным заключенным — и медаль Гааза, чтобы награждать врачей, фельдшеров и санитаров, работающих в тюремных больницах. Это предложение пока еще остается мечтой. Но Гааз бессмертен не только в благодарной памяти тех москвичей, которые приносят цветы на его могилу. Дух самозабвенно деятельного добра, воплощенный в жизни Федора Петровича Гааза, вдохновляет все новых людей.
Андрей Дмитриевич Сахаров рассказывал, что он с детства знал и любил книгу Анатолия Кони о Гаазе; но есть и такие наследники святого доктора, которые никогда не слышали о нем, однако живут так, будто именно он их учил и воспитывал. В 70–80 — е годы в Москве, Ленинграде, Киеве — и в некоторых других городах были арестованы КГБ и осуждены люди, осмелившиеся помогать политзаключенным, отстаивать их гражданские права и человеческое достоинство. Здесь, в Германии, я часто встречаю представителей общества «Международная Амнистия»; это люди разных поколений, разных призваний, объединенные одним общим стремлением — помогать узникам совести в других странах, на других континентах.
Эту книгу я дописывал в городе Бад-Мюнстерайфеле, в котором Гааз родился, провел детство и раннюю юность.
Я ходил по улицам, по которым он проходил ежедневно, видел холмы и горы, старинные дома, городские стены, башни — все, на что и он когда-то смотрел; слышал, как люди говорят на том наречии, на котором разговаривали его родные, соседи, соученики. В церкви, построенной девятьсот лет тому назад, я видел большую каменную купель, в которой его крестили, и алтарь, у которого он впервые причащался. В большом здании семнадцатого века, построенном для иезуитской гимназии, учился Фридрих-Йозеф, сын аптекаря Петера Гааза. Дом, в котором он родился, снесло наводнением в прошлом столетии; на фундаменте построили точь-в-точь такой же. В подъезде городского совета большой бронзовый бюст Гааза, копия того памятника, созданного в 1909-м году скульптором Андреевым, который стоит сегодня в Москве на улице Мечникова, в палисаднике перед зданием бывшей «Гаазовской» больницы. В школе имени Фридриха-Йозефа Гааза я рассказывал ученикам о Москве, о России, о том, как писал эту книгу.
Необходимость ее написать я осознавал постепенно; не было у меня ни писательских, ни научных претензий; я просто пересказываю свидетельство того, что действительно происходило, рассказываю все, что узнал о докторе Гаа-зе, потому что я хочу, чтобы о нем знали и помнили не только в России и в Германии, чтобы эту книгу хотя бы проглядели и те, кто обычно предпочитает книгам телевизор.