Страница 30 из 38
Дух просвещенной терпимости был для него столь же естествен, как постоянная готовность помочь любому больному, любому несчастному. Давний приятель профессор Фердинанд Рейс, врач и химик, помогавший ему еще в 1810 году исследовать кавказские минеральные воды, был набожным лютеранином-евангелистом. Он тоже состоял членом тюремного комитета и там обычно поддерживал Ф. П. Гааза, хотя и нередко упрекал его в излишней прямолинейности, вспыльчивости, недостатке благоразумия. Полушутя — полусерьезно он несколько раз говорил о том, что доктор Гааз все же плохой католик, ибо не только чаще бывает в православных церквах, чем в католической, но даже сам затеял постройку православной церкви на Воробьевых горах, дружит с русскими священниками, подпевает церковному хору и распространяет русские молитвенники.
Федор Петрович отвечал ему, что считает все расколы христианских церквей крайне досадными, но, скорее, условными, временными и второстепенными явлениями в истории христианства. Поэтому он всегда охотно содействует обращению мусульман и евреев в любую из христианских религий, но огорчается, когда кто-либо переходит из одной христианской церкви, которой принадлежат его родные, близкие, в другую, тоже христианскую. Особенно когда такой переход вызван побуждениями, далекими от истинной веры. По российским законам если иноверный преступник обратится в православие, ему смягчают наказание, а в некоторых случаях и вовсе милуют. Однако и в таких случаях, не одобряя перемены религии, он все же не станет осуждать — ведь никогда нельзя знать, может быть, все же произошло настоящее, искреннее обращение.
Рейс, образованный богослов, доказывал, что Гааз противоречит основным принципам католицизма уже и в том, как возражает ему — протестанту.
— Разумеется, мой дорогой, высоко и весьма уважаемый коллега, вы считаете себя последовательным католиком. Мне известно, как вы самоотверженно помогаете единоверцам. Сколько сотен и тысяч злосчастных поляков после восстания прошли через Москву, и вы тогда воистину отважно добивались, чтобы их не отправляли в Сибирь, пока все до одного не исповедаются, не причастятся в московской католической церкви. Хорошо помню, скольких усилий, скольких слез это вам стоило. Ведь я вам тогда старался помочь, хотя католические догмы и обряды противоречат моим принципам. Мы ведь и потому еще зовемся протестантами, что не заботимся о внешних формах богослужения, о формальных обрядах. Но ваша церковь именно на этом основывается. Право же, дорогой мой Гааз, если бы папа узнал обо всем, что вы тут себе позволяете, он бы вас отлучил, экскоммуницировал.
— Не пугайте меня, дорогой профессор, не пугайте. Это вы, протестанты, неукоснительно блюдете все догмы. Лютеране и реформаты-кальвинисты не менее строго держатся уставов, чем прусские офицеры. В приверженности букве закона вы ближе иудеям и мусульманам, чем нам. А католики несравненно терпимее, особенно мы, рейнские католики. И папы бывают разные. А что до отлучения, то они и Кельн, и другие рейнские города не раз отлучали за мятежную непочтительность к епископам, за нарушение булл. Но люди в отлученных городах оставались добрыми католиками… Для меня образ Спасителя свят, где бы он ни был освящен — в Риме, в Кельне или в Москве. И слово Божье истинно и благотворно на всех языках. На латыни оно звучит для меня привычней и поэтому особенно прекрасно, но душе это слово внятно и по-немецки, и по-славянски, и по-русски.
Федор Петрович переписывался с Норшиным, который обстоятельно докладывал ему о своих делах, о неудачах и успехах в лечении, о размышлениях на самые разные темы. Когда в 1831 году он полюбил немецкую девушку, дочь сослуживца, и решил жениться, Федор Петрович написал ему, обращаясь торжественно на Вы:
«Вы намереваетесь, дорогой друг, жениться, да благословит Бог ваше намерение, и пусть ваше семейное счастье будет земною наградою за добро, которое вы старались и стараетесь делать окружающим. Вы знаете мой взгляд на счастье. Оно состоит в том, чтобы делать других счастливыми. Поэтому избегайте, друг мой, всего, что почему-либо может огорчить вашу жену, вашу подругу — и предусмотрительно обдумайте свой образ действий так, чтобы делать ей приятное. Haec fac ut felix vivit! Меня несколько тревожит разность ваших исповеданий. Ваша будущая жена протестантка, а еще Шеллинг сказал как-то в Иене, что протестанты перестали бы быть таковыми, если бы постоянно не протестовали. Между супругами должно существовать полное согласие и взаимопонимание. Но лучше всего его достигнуть не спорами и препирательствами, а помня, что Бог один для всех…».
*
В просторной камере тюремного замка среди каторжан — угрюмых ругателей с полуобритыми головами — выделялись несколько стариков, тихих, серьезных и опрятных. Они держались особняком, читали Библию — несколько старых томиков были обернуты в бумагу и чистые тряпицы. Они читали то молча, про себя, то поочередно вслух. Иногда вполголоса пели молитвы. Рядом с ними и самые обозленные арестанты, обезображенные багровыми клеймами на лбу и на щеках, едва оправившиеся от палаческого кнута, держались тише и словно бы даже почтительно. Кое-кто из молодых начал было задирать: — Ну что, помогла тебе твоя старая вера? Может, вымолишь себе такие цепи, чтобы легче пуху были, на морозе грели, на жаре студили? Старшие обрывали. Одному неуемному насмешнику надавали тумаков и пинками затолкали под нары. Старики заступились за него.
— Млад юноша, неразумен. Таких словом учить надо, не кулаком.
Федор Петрович расспрашивал их: кто такие, откуда. Оказались — раскольники-«беспоповцы» из северных деревень, осужденные за упорство в ереси и кощунство. Не признавали новых икон и «казенных» священников. Худые, истощенные недоеданием, они часто отказывались от тюремной похлебки — постились — и обычно кормились только хлебом и водой. Но не жаловались ни на какие болезни, не хотели даже, чтоб лекари их осматривали.
— Наша плоть, как наша душа, во власти Господа. Он карает за грехи и поражает хворью, он же и милует, исцеляет. А человеческие хитрости нам ни к чему. Лекарские науки все от дьявола. Ты уж прости, Федор Петрович, мы знаем, что у тебя добрая душа. Мы за тебя каждодневно молимся Господу, чтобы простил тебе твое неразумие, что ты по доброте своей дьявольским соблазном искусился, врачевателем, знахарем стал, с Господом состязаешься, им ниспосланные болезни лечить покушаешься… Нет, никаких лекарств, снадобий не возьмем. Наши лучшие лекарства — молитва и чистая совесть…
Гааз понимал, что спорить с ними бессмысленно. И хотел помочь им без их ведома. Он помнил о том, как вымолил у царя помилование уже осужденному. И знал, что генерал-губернатор Закревский, который плохо к нему относится, очень щепетилен в порядке субординации. Поэтому он не решился писать непосредственно царю и Закревскому, а, соблюдая бюрократические правила, обратился к генерал-губернатору через председателя тюремного комитета:
«Вашему сиятельству известно, сколько раз в подобных случаях испрашивалась и достигалась царская милость — не соизволите ли принять на себя труд довести о сем новому начальнику нашему, графу Арсению Андреевичу, и преподать ему через тот случай при первом среди нас появлении осчастливить некоторых сидящих в темнице несчастных примирением с ними милосердного монарха и через то осчастливить и нас, имеющих назначение через христианское обхождение с заключенными, внушить им о настоящем духе христианства и о жизни по-христиански».
Ответа не было. Но он снова решился просить генерал-губернатора в другом случае о трех кавказцах-«аманатчиках», т. е. заложниках.
В горах Кавказа много лет шла война. Царские генералы приводили к покорности горцев, которые упорно сопротивлялись их власти… И каждый раз, когда князь или старейшины побежденного племени на развалинах сожженного аула заключали мир с победителями и клялись, что будут покорными верноподданными «белого царя», их вынуждали отдать в заложники («аманаты») своих сыновей. А тех увозили в Россию, как обычных арестантов на север, где они должны были жить под надзором полиции.