Орел-завоеватель

— Ровным счетом ничего, — доброжелательно ответил Вителлий. — Просто мы так воспитаны. Ганнибал для нас не просто имя, это легенда, укоренившаяся в сознании каждого. Ганнибал и все, что связано с Карфагеном. В умах римлян эти слова неразрывно связаны с чем-то кошмарным, едва не разрушившим Рим.

— Но неужели так будет всегда? — страдальческим тоном воскликнул Нис. — Сколько можно жить древними страхами и легендами? Не пора ли твоему народу двинуться дальше?

— Конечно пора. Но беда в том, что и в наше время кое-кому удается выжимать из укоренившихся страхов политическую выгоду. В жизни, сам понимаешь, много несправедливости и невзгод, и людям нужен кто-то, кого можно было бы в этом винить и, как следствие, ненавидеть. Тут-то и подворачиваешься ты. Я, разумеется, имею в виду не тебя лично, а всех неримлян, живущих бок о бок с нами. Возьмем историю Рима. Сначала ему угрожали этруски, потом кельты, потом карфагеняне. И те, и другие, и третьи имели нешуточные возможности нас уничтожить, вот почему мы сплачивались все тесней и тесней. Наконец римляне стали самым могущественным народом в мире, однако оказалось, что нам просто необходим враг, которого можно было бы ненавидеть и презирать. Быть римлянином означает быть лучшим, но ведь лучшим можно быть только по сравнению с кем-то. С тем, кто хуже.

— И, надо думать, вы, римляне, совершенно серьезно считаете себя высшим, наиболее совершенным народом мира.

— Да, для большинства наших граждан это именно так, причем с каждой победой, с каждым новым клочком земли, присоединенным к империи, самомнение таких людей возрастает. Чувство причастности к мировому владычеству позволяет большинству римской черни не задумываться об ужасающем убожестве собственного существования.

— Ну а как насчет тебя? — спросил Нис, посмотрев на трибуна. — Сам-то ты как на все это смотришь?

— Я? — Вителлий посмотрел вниз, на темные носки своих сапог. — Лично я считаю, что римляне не лучше и не хуже других людей. По моему разумению, некоторые из наших вождей цинично отвлекают людей от реальных, насущных проблем жизни и направляют их недовольство на чужаков, с тем чтобы негодование плебса не обратилось против власти. Вот почему у нас так много публичных праздников, зрелищ и игр, устраиваемых для народа за счет казны или богатых политиканов. Дармовой хлеб, цирки и предубеждения — вот три столпа, на которых зиждется Рим.

Нис помолчал.

— А все же, трибун, ты так и не сказал мне, во что ты веришь.

— Разве? — Вителлий пожал плечами. — Может быть, потому, что в наше время со всем, что касается веры и убеждений, следует обращаться весьма осмотрительно.

Потянувшись, он отстегнул от пояса кожаную фляжку, вынул затычку и пустил себе в рот тоненькую струйку жидкости.

— А! Что за славное вино! Хочешь?

— Благодарю.

Нис потянулся за фляжкой, запрокинул голову, сделал основательный глоток и причмокнул.

— Что это?

— Наше домашнее вино. С виноградников моего отца. Я пью его с детства. Славное, да?

— Славное? Великолепное!

— Может быть. Во всяком случае, я нахожу, что, употребляемое в разумном количестве, оно помогает иначе взглянуть на некоторые жизненные проблемы. Причем оно крепкое, так что воздействие ощущается долго. Еще?

— Да, командир.

Они какое-то время пили по очереди. Вино было теплым, что только усилило его эффективность, которая не замедлила проявиться. Уныние Ниса сменилось приятной раскованностью, да и трибун, похоже, пребывал в том же состоянии. Он приподнял колено и обхватил его руками.

— Мы живем в… в странный век, Нис, — объявил с нарочитой запинкой Вителлий. — Приходится следить за каждым словом. Что сказано и кому. Вот ты спросил меня, во что я верю?

— Ну, спросил.

— А тебе-то я могу доверять? — вопросил Вителлий, повернувшись и глядя на медика с испытующе-хитроватой улыбкой. — Могу ли я положиться на тебя, мой карфагенский друг? Могу ли позволить себе считать, что ты тот, кем кажешься, а не какой-нибудь коварный доносчик и шпион императора?

Как и рассчитывал трибун, Ниса это обвинение обидело.

— Ко… командир, — возмутился хирург, тоже с запинкой, но совсем не притворной, — может быть, мы знакомы не так давно, но, думаю, вполне можем быть откровенны друг с другом. Я, во всяком случае, полностью тебе доверяю.

Вителлий слегка улыбнулся и похлопал карфагенянина по плечу.

— А я доверяю тебе. Правда доверяю. Действительно доверяю, в доказательство чего поделюсь с тобой самым сокровенным. Слушай!

Он огляделся по сторонам, убедился, что большинство солдат занято своей работой, а у остальных нет возможности их подслушать, и придвинулся к африканцу поближе.

— Так вот, друг мой, по моему глубокому убеждению, Рим ведет в корне неверную политику. Он свернул с пути, предначертанного ему историей, из-за недальновидности цезарей и их приспешников. Более всего императоров заботит римская чернь, которую власть подкупает и всячески ублажает. А это значит, что, если избавить Рим от Клавдия, он избавится и от этого сонмища ненасытных бездельников, своего самого тягчайшего бремени. Что могло бы стать первым шагом к созиданию новой, иной империи, основанной не на силе, страхе и угнетении, а на свободном сотрудничестве разных, но объединенных общими интересами народов. Кто знает, может быть, в такой империи нашлось бы место и возрожденному Карфагену!

От Вителлия не укрылось, что его последние слова произвели на собеседника особенно сильное впечатление. Лицо Ниса выразило такое наивное воодушевление, что трибуну стоило большого труда скрыть усмешку. Его всегда забавляло, насколько легко манипулировать прекраснодушными идеалистами. Преподнеси им свой самый корыстный и сугубо прагматичный замысел под видом служения высоким целям, и они будут делать все, что ты пожелаешь. Найди человека, желающего облагодетельствовать человечество, и плети из него веревки. С точки зрения Вителлия, такие люди были не просто глупцами, но и опаснейшими глупцами. В основном для всех, кому приходилось иметь с ними дело, но самую большую угрозу они представляли для самих себя. Потому что на деле любые идеалы есть не более чем игра воображения, и служение им есть служение химерам. В действительности Вителлия мало интересовало совершенство или несовершенство римского мира. Он видел этот мир таким, каким он и был: хорошо возделанным полем, где человек, обладающий умом, волей и не отягощенный дурацкими предубеждениями, в состоянии добиться очень и очень многого. Ну а не понимающие этого олухи годятся лишь для того, чтобы служить орудием честолюбивых, беспринципных и хитроумных мужей.

Впрочем, подумал он, вспомнив о ловкости, с какой Флавия интриговала против императора за спиною супруга, не только мужей, но и жен. Возможно, она и ее приятели и преуспели бы в своих кознях, когда бы не безжалостные действия Нарцисса и подотчетных ему агентов, таких как он сам. Вителлию вдруг вспомнился человек, которого ему пришлось буквально забить до полусмерти, прежде чем он назвал ее имя. Сразу после признания его казнили, а посему в настоящее время, кроме самого трибуна, о причастности Флавии к заговору знал только Веспасиан.

— Возрождение Карфагена, — еле слышно произнес Нис. — Об этом я не смел даже мечтать.

— Но прежде всего необходимо устранить Клавдия, — негромко промолвил Вителлий.

— Да, — прошептал Нис. — Но как?

Вителлий вперил в него взгляд, словно прикидывая, насколько далеко он может зайти в своей откровенности, потом отпил еще один глоток вина и голосом, едва ли более громким, чем шелест, продолжил:

— Способ имеется, и ты можешь мне помочь. Нужно переправить сообщение Каратаку. Ты как, возьмешься?

Прямой вопрос требовал прямого ответа, и Нис уронил голову на руки, пытаясь обдумать его. Однако выпитое вино влияло на этот процесс, не позволяя логике и рассудку взять верх над половодьем мечтаний и упований. Ясно же ведь, что, как он, Нис, ни старайся, Рим никогда не прижмет его к своей груди. И что к Карфагену всегда будут относиться с грубым презрением. И что несправедливость и беззаконие будут торжествовать. Будут… до тех пор, пока не удастся устранить Клавдия. Эта истина казалась непреложной, хотя и не радовала. Ибо, хотя карфагенянин и был уже пьян, одна мысль о том, что ему предстоит совершить, наполняла его сердце холодным ужасом.