Страница 5 из 11
— Входите, инспектор! Калитка не заперта! — Знакомое полнозвучное контральто графини прозвучало почему-то с неба. Миллер закинул голову и разглядел Апраксину в ветвях старого каштана, росшего перед домом: стоя на последней ступеньке лестницы-стремянки, графиня прилаживала к стволу новенький скворечник.
— Могу я вам помочь? — спросил Миллер, пройдя в калитку и останавливаясь под каштаном.
— О нет, благодарю! Я уже заканчиваю и скоро спущусь к вам. Вы просто так или по делу?
— По очередному «русскому делу», — уточнил Миллер.
— Что-нибудь мрачное или на этот раз не очень?
— Дело совсем не веселое — самоубийство молодой женщины. У меня есть основания предполагать, что покойница русская, поэтому я и пришел к вам сразу, хотя дело начал только вчера.
— Ах вот как? В таком случае я немедленно спускаюсь на грешную землю, а скворечник пусть повисит на одном гвозде. Но только до завтра! Ни один добропорядочный немецкий скворец не поселит в нем жену, пока я не сдам квартиру «под ключ».
— Я мог бы повесить его после нашей беседы, — предложил Миллер.
— Ну нет! Вы же знаете, что у себя в саду я все делаю своими руками — это мой фитнес-центр!
— Но при вашей занятости и… — инспектор замялся.
— И моем возрасте, хотите вы сказать? Да ведь мне всего полседьмого!
— Полседьмого?…
— Десятка, инспектор.
Апраксина сошла со своей стремянки и величаво направилась к дому. Стройная, худая, с серебряной головой, графиня при работе в саду одевалась весьма демократично — в джинсы и свитер. Причем джинсы были вылинявшие и потертые, а свитер был так нелепо и криво растянут, что по экстравагантности, подумал Миллер, больше подошел бы внучкам Апраксиной: у графини их было две, и обе жили в Париже.
— Идемте в дом, инспектор, — сказала она, — я приготовлю чай, а за чаем вы мне все и расскажете.
— Я бы не отказался от чашечки кофе, — сказал Миллер, идя вслед за Апраксиной к дому.
Она обернулась и на ходу погрозила ему пальцем:
— Кофе? Сколько раз я вам говорила, инспектор, что до двенадцати кофе — допинг, а после двенадцати — яд! Я приготовлю для нас обоих особенный бодрящий чай из бадана.
— Чай вашего приготовления?
— Разумеется. Бадан, впрочем, тоже особенный — с Алтая.
— Ах так! В таком случае, я просто вынужден согласиться.
Оставив инспектора в гостиной, Апраксина ушла готовить свой экзотический чай. Инспектор уселся на диване немного боком, стараясь так распределить тяжесть своего крупного тела, чтобы под ним, не дай Бог, не подломилась одна из гнутых золоченых ножек.
На стенах гостиной, выкрашенных под розовато-бежевый мрамор, висело множество гравюр с видами Санкт-Петербурга, исторической родины Апраксиной, и два писанных маслом портрета в тяжелых золоченых рамах. Оба лица на портретах имели явное фамильное сходство с графиней: такие же, как у нее, живые и блестящие карие глаза были у седого старика, обвешанного орденскими крестами и звездами, и у дивной красавицы в серебряном парике, писанной в жемчужных тонах. Это были предки графини, но какой степени, Миллер не запомнил. Но зато он хорошо помнил рассказанную отцом историю о том, как Елизавета Апраксина в подарок своей тетушке вывезла эти портреты из подсоветской России. Случайно узнав, что они хранятся в запасниках какого-то музея в Крыму, Апраксина поехала в СССР в составе группы западных туристов; там она сумела добраться до музея и то ли нелегально выкупила портреты, то ли просто их похитила, а потом через верных людей переправила за границу с партией сибирского леса — внутри выдолбленного бревна. «Я экспроприировала экспроприированное обратно!» — ничуть не смущаясь, поясняла графиня. У Елизаветы Николаевны, как и у покойной тетушки, было яркое прошлое… Инспектор вздохнул, понимая, что явился на Будапештскую с делом, которое навряд ли особенно заинтересует графиню, к тому же теперь уже и пенсионерку. Скучное дело — тривиальное самоубийство, скорее всего на почве любви или ревности.
Апраксина скоро появилась с подносом, одетая все в те же ультрасиротские джинсы, но теперь сверху на ней была просторная черная блуза из натурального шелка, от руки расписанная венецианскими масками. Она расставила посуду и снова ушла на кухню, а Миллер, машинально взглянув на ее спину, обнаружил, что на спине блузы была изображена одна-единственная маска — но зато какая! — глаза на лопатках, нос на талии, а рот… ну, в общем, рот располагался гораздо ниже талии. Он добродушно отметил: «Еще один наряд от парижских внучек!» Соседи Апраксиной по Рамерздорфу считали, что русская графиня Элизабет Апраксина, их местная достопримечательность, одевается не по возрасту, но Миллер знал, что причиной тому была вовсе не экстравагантность, а элементарная бережливость: два раза в году, на русское Рождество и на Пасху, Апраксина ездила в Париж навестить сына и внучек и возвращалась оттуда с большим чемоданом одежды. Но это были не наряды от парижских кутюрье, а обноски от любимых внучек — девушки росли быстро и росли они все-таки в Париже. Большую часть одежды Апраксина раздавала новым эмигрантам из России, но кое-что оставляла себе для повседневной носки — отсюда и стиль, смущавший рамерздорфских соседей. Однако инспектору было известно, что Апраксина бывает на приемах у своей задушевной подруги, баронессы фон Ляйбниц, и он предполагал, что уж там-то она наверняка появляется одетая соответствующим образом, а не в легкомысленных «внучатых обносках», как она шутила. Сам он в высшем свете не бывал и графиню в полном блеске не видал ни разу. Зато он знал о самом что ни на есть пролетарском происхождении самой баронессы фон Ляйбниц, урожденной Якоревой: она была выдворенной из СССР диссиденткой, а родилась и выросла в небольшом приволжском городке Чапаевске. Он даже знал о характере ее диссидентской деятельности: Якорева создавала какие-то независимые подпольные профсоюзы, отсидела свое в лагерях, не угомонилась, а потому после отсидки была отправлена в изгнание. Все это он узнал не от графини, а от своего коллеги в американской разведке, причем действуя тайно от Апраксиной: Миллер беспокоился о своей партнерше. С диссиденткой из Чапаевска все оказалось в порядке, ее политическая репутация была безукоризненной, а с бароном фон Ляйбницем, как выяснилось, сама Апраксина ее и познакомила.
Графиня появилась из кухни с большим чайником, тут же распространившим по комнате экзотический аромат, и прервала размышления инспектора. Она разлила чай по чашкам и села в кресло.
— Какой удивительный цвет у вашего бадана. М-м, а запах какой!
— Я варю его на молоке, по-алтайски. Ну, пейте и рассказывайте! Что там за русская уголовщина?
Инспектор, прихлебывая чай, повел рассказ. 11ачал он со вчерашней поездки в отель «У Розы», а закончил сегодняшними новостями: уже утром он получил заключение медицинской экспертизы, где было сказано, что смерть неизвестной наступила в результате отравления растительным алкалоидом аконитином.
— В бутылке из-под «Асти спуманте» и в пластмассовом стаканчике для чистки зубов, которые мы нашли в отеле, были обнаружены следы этого яда. В заключении сказано, что случайное отравление в результате приема повышенной дозы лекарства, содержащего аконитин, исключается: аконитин применяется только в гомеопатии, то есть в микроскопических дозах, а также в мазях для наружного употребления: им лечат подагру, суставные болезни и ревматизм.
— А, старый добрый аконит! — воскликнула Апраксина. — Как интересно…
— Вам что-то известно об этом яде, графиня?
— Известно. Аконитин — это самый сильнодействующий растительный алкалоид из всех известных. Содержится он в растении аконит, или борец. — Она прикрыла глаза и задумчиво проговорила: — Пожалуй, по степени литературной известности он далеко оставляет за собой знаменитую цикуту. «Королем ядов» называли его древние греки; галлы и германцы натирали его соком наконечники стрел и копий. Где-то у Овидия сказано, что Медея собиралась отравить им Тесея. Император Траян запретил выращивать аконит под страхом смертной казни, и хорошо сделал: уж очень популярным стал этот способ отравления в Римской империи. Между прочим, существует предание, что именно им был отравлен хан Тимур: будто бы соком аконита враги пропитали его тюбетейку.