Люди Кода

— Древний камень, как по-твоему? — неожиданно спросил Марк. Не хотелось ему приглашать никого из бейт-кнессета, а этот ешиботник сам оказался, вот пусть и разбирается.

— Я не археолог… — Кремер пожал плечами. — Вид очень древний, но…

— Читай, — решился наконец полицейский. Илья Давидович подошел к столу и для начала округлил глаза:

— Славно имя Твое, — пробормотал он в испуге, — Царь всех людей, Господь наш!..

— Читай, — нетерпеливо потребовал Марк, — пугаться и молиться будешь потом.

— «И сказал Господь Моше, говоря…» — хрипло пробормотал Илья Давидович и смолк, раздумывая над тем, правдиво ли он играет изумление и растерянность.

— Ну! — рыкнул Марк.

— «И сказал Господь Моше, говоря: в день шестой месяца Нисан года пять тысяч семьсот пятьдесят девятого придет Мессия, сын Давида, в святой город Иерусалим, отстроенный племенем твоим. И имя ему будет Элиягу Кремер, и будет ему от роду лет сорок пять. И возвестит Мессия, сын Давида, царствие мое, и возродится племя иудейское, и воздвигнется Храм мой. А народы, не избранные мной, воскликнут: где племя твое? Ибо одни останутся они пред ликом моим. И сказал Моше: что делать, Господи? И сказал Господь Моше, говоря: трудиться во имя мое. Не нарушать заповедей моих. Знать место свое, путь свой. Не здесь, в пустыне Синайской, и не там, в земле Ханаанской, подаренной мной. Но везде…»

Илья Давидович отступил к окну и опустился на скамью. Впервые в жизни он оказался перед выбором, который должен был сделать сам, и выбор этот касался не его лично, а всего народа его, и он трусил, он был самим собой и не трусить не мог, но он был ведомым по сути своей и попал уже в психологическую кабалу к личности, куда более значительной, и не мог при этом не возвыситься сам. Хотя бы в мыслях своих.

Пути к отступлению попросту не существовало, и выбора на самом деле не было тоже. Но Илья Давидович боялся. Что в этом странного?

Пока ешиботник молча сидел, погруженный в свои мысли, Марк успел сообщить о находке, важность которой он, несмотря на всю свою нелюбовь к пейсатым, отлично понимал.

Из археологического управления сказали, что будут немедленно. Это означало — не раньше завтрашнего утра. Рав Бейлин из Большой синагоги, мучаясь одышкой, пробормотал, что с Его помощью надеется разобраться, хотя и понимает, сколь иллюзорны… Короче говоря, это означало, что Божьи слуги прибудут немедленно.

Что и произошло. Они приехали втроем — два раввина из Большой синагоги и рав Йосеф Дари, которого оторвали от решения компьютерной головоломки. Прибывшие устремились к лежавшему на столе камню, не обратив внимания на Илью Давидовича, который, увидев собственное начальство, еще плотнее вжался в угол, моля Бога сразу о двух несовместимых вещах: чтобы его не увидели и чтобы на него непременно обратили внимание.

Марк передвинул камень ближе к окну, чтобы раввины не портили зрение, и сел рядом с пристукнутым ешиботником, явно не доросшим до понимания сущности момента. Если можно говорить о некоем духе, запахе старины, то камень источал этого запаха столько, что раввины не рисковали даже дотронуться до него. Казалось, что буквы были не вырезаны в поверхности острым предметом, а выдавлены самим временем. Даже Илье Давидовичу передался этот неощутимый дух, у него возникло желание опуститься перед находкой на колени — не для того, чтобы молиться, а просто из шедшего от глубины души чувства преклонения.

Об этом ощущении писали потом все, кто находился в тот момент в кабинете. Особенно забавно читать о духе святости в воспоминаниях рава Шрайбера, одного из экспертов Главного раввинатского суда. Забавно потому, что ни это ощущение, ни результаты радиологического и текстологического анализов не помешали ему в тот же вечер заявить, что речь идет всего лишь о подделке, каковую нужно разоблачить сразу и без колебаний. Слова эти вошли в историю, как и реплика Главного ашкеназийского раввина:

— Самое время для утерянной скрижали… Год до выборов…

За ужином Илья Давидович был тих и задумчив. Обычно он делился своими впечатлениями о ешиве и о каждом, с кем ему приходилось сталкиваться, отпускал довольно нелестные характеристики, будучи по природе человеком скорее желчным, нежели доброжелательным. Доставалось и самому раву Дари, которого Дина представляла себе выскочкой, не доросшим не только до Бога, но даже до понимания того, насколько ее Илья благочестивее остальных ешиботников, готовых ради плотских утешений забывать о вечерней молитве.

Телевизор стоял в детской комнате. Обычно Илья Давидович не заходил в детскую, когда телевизор работал — не для того он ходил в ешиву, чтобы соблюдать закон только на людях! — но в этот вечер глухой голос диктора казался ему страшнее пения сирен. Не желая, подобно гою Одиссею, залеплять уши воском, он поступил как советуют психологи: если нет возможности избавиться от искушения — поддайтесь ему. Однако в «Мабате» о происшествии в квартале Неве-Яаков не было сказано ни слова, хотя телерепортер, появившийся в полиции, когда камень грузили в микроавтобус, успел зафиксировать этот момент для истории.

Илья Давидович ушел спать весьма удрученный, в постели придвинулся к жене своей Дине и прошептал ей на ухо:

— Расскажу все потом.

Спал он беспокойно, и кошмары, снившиеся ему время от времени, просыпаясь, забывал начисто.

Разбудили его в семь утра.

Мудрецы собрались за полночь. Назначено было на десять, но ждали рава Штейниса, главного раввина Хайфы, а он задерживался по причине бар-мицвы у своего внука Михаэля. В Большой синагоге Иерусалима света не гасили во всем здании, и раввины ходили по пустым коридорам, стараясь поменьше разговаривать друг с другом, чтобы прежде времени не накалить страсти.

Два главных раввина — сефардский и ашкеназийский — сидели в боковом кабинете на жестком диванчине (у ашкеназийского раввина Гусмана был геморрой, а сефардскому раввину Шапире не хотелось сидеть на мягком) и тихо разговаривали, пытаясь до начала совещания определить общее отношение к событию. Два листа бумаги лежали перед ними на журнальном столике: заключение Совета Торы и Экспертной группы Университета Бар— Илан. Предмет обсуждения покоился в соседней комнате на столе, покрытом черным крепом, — в полной темноте и тишине.

Когда запоздавший раввин переступил порог синагоги, в дверь кабинета тихо постучали, и рав Гусман сказал:

— Пора.

Рав Шапира вздохнул. Ему все это не нравилось. Проще говоря, он боялся. Боялся сказать не то, что может понравиться Ему, и боялся промолчать, потому что молчание в такой момент не понравится Ему еще больше. Он привык принимать решения даже и по фундаментальным проблемам трактования Талмуда и Галахи, но полагал, что ни ему, ни многим поколениям его последователей не придется сталкиваться с необходимостью определять судьбу мира. Пусть очередной ребе Шнеерзон играет в эти игры.

— Пора, — повторил рав Гусман, которому тоже не хотелось покидать теплую комнату, тащиться в холодный зал и брать на себя бремя решения. Потому что, несмотря на явные доказательства, представленные как теологами, так и физиками, он не верил. Это не могло быть правдой. Ожидание Мессии — это мироощущение, это глубина, это жизнь нации. Приход не может быть так прост.

В Большом зале оказалось не так холодно, как ожидал рав — с вечера натопили, да и ночь выдалась довольно теплой, несмотря на прогнозы синоптиков. Оба верховных раввина поднялись на кафедру.

— С Его помощью, — сказал рав Гусман, — нам нужно решить только одну проблему. И прежде чем перейти к сути, я оглашу два экспертных заключения.

Он приблизил к глазам первый листок. Рав вовсе не был близорук, он просто хотел отгородиться от людей, сидевших перед ним.

— «Заключение о стилистике послания… вот… да… констатируем: при условии краткости оного невозможно сделать однозначные выводы. Однако не обнаружены противоречия между стилистикой послания и общей стилистикой Книги… Нельзя исключить, что текст действительно есть проявление Его воли. Однако принадлежность текста к Его скрижалям должна быть засвидетельствована более высоким собранием Мудрецов Торы.» Нашим собранием… И второе заключение. «Радиоуглеродный метод показал, что возраст надписи на камне — от трехсот миллионов до двух миллиардов лет.»