Страница 19 из 41
— Эй, Петро, бельишко приготовил?
— Для бани, что ли?
— Само собой. Только не знаю, для которой — дневной или ночной? Знаешь, когда русский человек белье чистое надевает?
— Не каркай, Гришка, типун тебе на язык! Карпенко собрал коммунистов. Внимательно осмотрел каждого.
— Савельев где?
— Убит утром во время бомбежки.
— Слушайте внимательно, товарищи. Из штаба получена радиограмма: «Расстрелять весь боезапас и действовать, как указано». Значит, сегодня ночью мы пойдем на прорыв. Немцы, видимо, не ожидают этого. Командование приказало прорваться на Сырве. Если что с нами случится, враг не должен воспользоваться партийными документами. Поэтому партбилеты всем уничтожить. Останемся живыми — партия поверит нам, скажет, что мы поступили по-партийному. Ясно, товарищи?
Эх, политрук, политрук, каково тебе сказать такое? А каково коммунистам выполнить?
В ранних осенних сумерках у развалин казармы собрались защитники Кюбассари. У многих в темноте белеют повязки. А пятен крови на шинелях и не различишь — темно. Батарейный писарь Осадченко, лучший чечеточник на вечерах самодеятельности, пристроившись на пустом патронном ящике, вертит в руках новенький костыль.
Пожалуй, кроме бойцов, оставшихся с Мельниченко на сухопутной обороне, да лежачих раненых, — все в сборе. Хотя нет, надо срочно вызвать медика. Отправить раненых на лодках будет не так-то просто.
— Срочно фельдшера сюда. Пусть за ранеными пока присмотрит санинструктор.
— Уже пошли за ним.
Батарейцы не выпускали из рук оружия. Карпенко заговорил:
— Положение на батарее нелегкое. Боеприпасы на исходе. Фашисты отошли от перешейка и стали окапываться.
Политрук оглядел усталые, сосредоточенные лица артиллеристов и вдруг заметил бежавшего старшину. Придерживая на груди автомат, тот перепрыгивал через воронки от снарядов. Карпенко понял: что-то случилось. Почувствовали это и окружающие. Стало совсем тихо. Лишь где-то у маяка совсем по-мирному лениво брехала собака, словно не было никакой войны.
Подбежав вплотную к Карпенко, старшина негромко начал:
— Фельдшер бросил раненых. Заперся у себя. Выходить отказывается.
На бледных щеках политрука проступил румянец.
— Громче! Пусть все слышат.
Спокойного, медлительного старшину словно подменили:
— Фельдшер заперся в своей землянке. Говорит — немцы цивилизованные люди. Кого с оружием не возьмут, того не тронут. Его призвали, он беспартийный.
— Ах, поскуда!
— Старшина, а разве твой автомат без патронов? — крикнул кто-то.
— Шкура, — вскочил похожий на цыгана комсорг Иван Божко, — о плене мечтает.
— Тихо, товарищи! — возвысил голос Карпенко. — Прекратить базар! Предатель и трус получит по заслугам. А сейчас по приказанию штаба Береговой обороны всем готовиться к прорыву.
Позднее среди балтийцев ходил рассказ, что в тот же день в сумерках молодая эстонская женщина Мария Кааль, минуя вражеские заслоны, на лодке пробралась на батарею. Ее отец, старый эстонский рыбак Василий Алексеевич, прислал дочь, чтобы сообщить артиллеристам, где расположены вражеские засады.
К вечеру с севера наползли тучи и начал моросить дождь. Быстро стемнело. Батарейцы молча простились с убитыми товарищами. У развалин казармы зарыли железный ящик с нехитрой документацией батареи и деньгами. Попрощались с группой, оставшейся взрывать орудия, и теми, кого отправляли в госпиталь на рыбацких лодках. Двух лодок даже для поредевшего личного состава батареи было слишком мало.
Карпенко с карабином на плече еще раз обошел батарею. У землянки, где размещалась санчасть, брезгливо поморщился, увидев распростертый труп фельдшера.
В вершинах деревьев шумел ветер. Когда он замирал, было слышно, как монотонно шуршал дождь в листве. Выслав вперед охранение, батарейцы шли осторожно, ожидая внезапного нападения. Темень, чавканье грязи под ногами, напряженная тишина, готовая ежеминутно встретить прорывающихся огнем.
Рядом с политруком шагал комсорг Иван Божко. Ступал он легко, крадучись, словно не было за плечами тяжелого вещевого мешка с патронами. Когда впереди неожиданно залаяла собака, чавканье грязи, как по команде, прекратилось. Словно услыша чужих, собака лаяла злобно и надсадно. «Выдала, проклятая», — подумал Карпенко, сжимая ложу карабина. Но раздались немецкие голоса, короткая очередь, собака несколько раз взвизгнула и смолкла. Фашисты сами прикончили надоевшую им собаку.
И снова темень, осторожные шаги, шум дождя и грязь под ногами. Охранению удалось незамеченным подойти к пулемету, установленному посреди дороги. Однако здесь их обнаружили. Прогремел выстрел, показавшийся неожиданно громким. Вместе с ним в темное небо взлетела ракета. Карпенко увидел рядом бледное от света лицо комсорга. Тот держал винтовку наперевес и изменившимся голосом крикнул:
— Вперед, за мной!
Раздались новые выстрелы. Батарейцы кинулись вперед. Политрук перепрыгнул через окоп. Кажется, он был пустой. Едва не потерял равновесия, скользнув по липкой грязи.
Ракета быстро опускалась. Черные тени от раскидистых деревьев стремительно неслись навстречу прорывающимся, обещая помочь, укрыть, спасти. Справа совсем близко показались темные фигуры. Оранжевой вспышкой раскололась граната. Комсорг обогнал Карпенко. Он бежал навстречу вражеским солдатам. Политрук видел, как на бегу комсорг ловко сделал выпад винтовкой, и фашист со стоном повалился. К Карпенко бросились сразу трое. Почти в упор он выстрелил. Кто-то со стороны налетел, тяжело дыша, вцепился в карабин, потянул к себе. Нет, не зря до прихода во флот старший политрук работал в кузнице трамвайного парка. Вот когда ему пригодилась сила бывшего молотобойца. Карпенко легко отшвырнул солдата в сторону, наотмашь прикладом ударил другого. Не оглядывался, знал: больше не поднимутся.
Сзади слышались крики, стоны, треск ломаемых сучьев. Стреляли редко. В такой темноте легко было перебить и своих. В небо взвились еще две ракеты, но в лесу от них было мало проку. Прорвавшиеся батарейцы уходили все дальше от дороги. Противник их не преследовал: боялся напороться на засаду.
Не все смогли прорваться к лесу. Раненые через кусты ползком пробирались к морю. Они не теряли надежды уйти на шлюпках. Но были и другие. Когда раздалась команда политрука: «Вперед!» — одинокая темная фигура отделилась от общего строя.
— Ты что, к фашистам попадешь!
— Будет с меня. Отвоевались… — зло ответил отделившийся.
— Значит, остаешься, Гришка?
— Иди воюй, а я свое кончил.
— Пули на тебя жалко, гад!
Скоро, отраженные в воде залива, заплясали на берегу языки пламени. Опасаясь нового нападения со стороны полуострова Кюбассари, фашисты зажгли сарай. На ветру пожар усилился. Утром запылали деревья на берегу. Решив, что батарея брошена, гитлеровцы бросились тушить лесной пожар. Тут вновь заговорила молчавшая 43-я. На ней ведь еще находились наши артиллеристы. Она выпускала последние снаряды. Там, где недавно копошились фигурки в зеленом, все заволокло дымом и пылью.
Командир огневого взвода Кухарь хотя и был молод, но успел получить боевое крещение. Недаром первой правительственной наградой, медалью «За боевые заслуги», он был награжден во время войны с белофиннами в отряде лыжников капитана Гранина.
Как вспоминает Андрей Зосимович, остались подрывать орудия старший сержант Василий Рубцов, дальномерщик Иван Павлов, бойцы Шилов, Рыжов и еще несколько артиллеристов. Балтийцы уложили тол на основаниях орудий, рядом рассыпали аммонит. Осталось поджечь бикфордовы шнуры, но туляк Рубцов неожиданно попросил:
— Стойте, товарищ младший лейтенант. Дозвольте проститься с пушкой.
Он обхватил толстый ствол, отвернулся от товарищей. Артиллеристы по очереди прощались с орудиями. В это время на сухопутной обороне началась стрельба, и младший лейтенант поджег шнур.
Однако тол не сдетонировал, взорвался только аммонит. Орудия были хорошо укреплены, поэтому от такого взрыва они не пострадали. Тогда в ствол, горячий от недавнего обстрела, насыпали песку, положили камни, крепко завернули дульную пробку.