Страница 92 из 94
— Фашисты пытаются вырваться из кольца. Чтобы воспрепятствовать этому, нашей бригаде приказано влиться в боевые порядки пехоты. — Помолчал и добавил уже по-домашнему, даже просяще: — Мы на вас, ребята, надеемся, вы уж постарайтесь…
Почти всю дорогу бегом! Зато на указанный рубеж поспели в самый нужный момент: густые фашистские цепи, прикрываясь танками и штурмовыми орудиями, казалось, неумолимой лавиной вновь покатились на наши наспех вырытые окопы, где солдат было вовсе не густо. Даже и теперь, когда целая партизанская бригада разместилась в этих же окопах, фашистов было в несколько раз больше; были они пьяны и поэтому перли во весь рост, строча из автоматов и вопя несуразное. Во много раз больше было фашистов, шли они в атаку под прикрытием своих танков и штурмовых орудий, но ни один из советских солдат не дрогнул, даже не оглянулся, чтобы проверить, а не перерезана ли врагом дорога возможного отступления. Спокойствие солдат, их уверенность в том, что и эта фашистская атака будет отбита, передались партизанам. Они тоже, хотя и было почти невмоготу, не открывали огня, подпуская фашистов на дистанцию по-настоящему убийственную. Правда, многие подумывали о том, как быть с фашистскими танками?
Когда уже почти все поняли, прочувствовали, что сейчас самое время открывать огонь, рев моторов в небе напрочь стер грохот, рождавшийся на земле. Он, этот рев моторов в небе, был настолько грозен и неистов, что кое-кто из партизан непроизвольно всем телом припал к земле: вдруг какой из летчиков не разглядит, где свои, где фашисты?
Но несколько белых ракет одна за другой поднялись из советских окопов, изогнули свой след в сторону атакующих. В это время из-за вершин деревьев (и как только не посшибали их крыльями) вырвались наши самолеты, ударили по фашистским танкам и штурмовым орудиям реактивными снарядами, забахали из пушек, застрочили из пулеметов. И сразу словно разверзлась земля там, где шли танки и цепи врага, все там утонуло в грохоте взрывов, в клубах огня и дыма. А на помощь авиации еще пришли и пушки, и минометы. Да и солдаты, и партизаны теперь смотрели на мечущихся фашистов почти без волнения за свою жизнь и поэтому стреляли с редкими промахами.
Захлебнулась атака фашистов, оставив на недавнем поле боя горящие и разбитые танки, и штурмовые орудия, и множество тел. Кто уцелел, скрылись в лесу.
Григорий, Юрка и некоторые другие считали, что сейчас самое время атаковать фашистов, но командование приняло другое решение: доколачивать фашистов оно поручило авиации и артиллерии. Вот и закружились краснозвездные самолеты над лесом, бомбя и обстреливая его, вот и били по нему пушки, своими снарядами калеча деревья или даже вырывая их с корнем.
И Юрка сказал с большим уважением в голосе:
— Бережет командование нашего брата.
Казалось, фашистам только бы и думать о сдаче в плен, но они снова и снова бросались в атаку, надеясь все же прорвать кольцо окружения.
Между вражескими атаками отчаяния были и паузы. И полные минометного и орудийного огня с обеих сторон, и многочасовые, когда ни одним выстрелом не выдавали фашисты своего присутствия в том лесу, где сейчас уже больше половины деревьев было вырвано с корнем или посечено осколками и пулями.
Во время одной такой паузы Василий Иванович, который с самого начала боя находился рядом с Каргиным, вдруг спросил:
— Знаешь, что он сказал, когда его допрашивали?
— Кто? Кому сказал? — удивленно глянул на него Каргин.
— Пан Власик… Николай Павлович его спросил: «Кто вы по своей основной специальности?»
— Ну?
— Ассенизатором назвался Власик.
— С перепугу ишь какую специальность себе выбрал, — усмехнулся Каргин. — Будто с первого взгляда не видно, что он никогда того черпака в руках не держал.
— То же самое сказал и Николай Павлович. Тогда пан Власик с гордым видом и пояснил: «Как я понял, вы не знаете, откуда пошло это слово. Так вот, в основе его лежит французское слово «ассенизация», что в переводе на русский значит «оздоровление». Отсюда и ассенизатор — оздоровитель».
Помолчали, глядя в сторону того леса, в котором скрывались фашисты, над которым и сейчас хороводились штурмовики.
— К чему ты рассказал об этом?
— Не знаю…
Тогда Каргин понизил голос до еле слышного шепота:
— Боишься?
— Понимаешь, как-то непривычно все это. Сегодняшнее, — тоже шепотом ответил Василий Иванович.
Как-то непривычно сегодняшнее… Этим, пожалуй, все сказано: любой человек всегда неуютно себя чувствует в непривычной обстановке. Отсюда и все прочее. Казалось бы, летчику-истребителю, побывавшему во многих воздушных боях, чего бояться? А вот в прошлом году один из таких попал в роту Каргина. Сбили его над территорией, оккупированной фашистами. Самолет, конечно, погиб, а он ушел от погони, после нескольких дней скитаний по лесам и болотам все же набрел на партизан и был просто бойцом, пока его не отправили на Большую землю. Так вот, этот старший лейтенант, лично сбивший восемь фашистских стервятников, как-то сразу после одной из первых партизанских операций откровенно сказал Каргину: дескать, здесь, во вражеском тылу, на меня временами такой страх наваливается, что сам себя бояться начинаю. А ведь у него на груди три боевых ордена сияли…
Или взять того же Василия Ивановича. Разве он за печкой отсиживался все эти годы? Да он, можно сказать, и вовсе в самом аду находился! И не дрогнул, через всякое прошел. Так что, пусть сегодняшнее ему пока непривычно, от этого чувства скоро ничегошеньки не останется. Может быть, уже и завтра не останется…
И еще сутки фашисты не прекращали своих атак. Особенно упорной была последняя. Раза три фашисты, наткнувшись на плотный огонь, вынуждены были залечь. Но через какое-то время опять яростно бросались вперед, как призраки, возникали среди множества разрывов снарядов, мин и бомб.
Настолько неистовой, упорной и длительной была эта последняя атака фашистов, что, похоже, никто не заметил, как из-за притихшего леса сначала лишь выглянула свинцовая туча с бахромой иссиня-черных облаков, а потом закрыла все небо. Похоже, никто не заметил даже и того, что сразу стало темно, как поздним вечером. Ее увидели лишь тогда, когда она вдруг ударила молниями. И сразу же сначала тот лес, откуда шли атакующие, а потом и сгоревшие вражеские танки, и цепи атакующих, — все это скрылось за пеленой дождя.
Молнии безжалостно пластали небо, косой дождь с силой хлестал в лица солдат и партизан, но они не прятались, даже не отворачивались от него: вдруг фашисты вознамерятся воспользоваться моментом?
Дождь хлестал еще почти с прежней силой, когда вдруг выглянуло солнце — умытое, яркое. Заискрились капельки воды, пристроившиеся на деревьях, израненных войной, на траве, опаленной бесчисленными взрывами.
Все сразу будто помолодело, даже ожило. Тем уродливее казались и танки, и штурмовые орудия — обгорелые, развороченные снарядами и бомбами.
И в этот момент, словно они только и дожидались первых солнечных лучей, фашисты выбросили белые флаги. И на поле боя, и на опушке.
Выбросили фашисты белые флаги — штурмовики, уже подходившие к лесу со стороны солнца, не сбросили бомб, не дали ни одной очереди. Они, сделав круг, ушли куда-то дальше. Постепенно стали смолкать и орудийные батареи. И вот на недавнее поле кровавого боя упала звонкая тишина. Даже не верилось, что на земле может быть так прекрасно тихо.
А в небе уже заливались жаворонки…
Из леса, подняв руки, шли фашистские солдаты и офицеры. Они шли устало, измученно, шли под семицветную радугу, которая прочно опиралась на оба берега Березины.
Каргин и другие партизаны молча смотрели на сдающихся; им просто не верилось, что фашистских солдат здесь так много, что сдаются они в том числе и им, партизанам.
Уже почти все поле недавнего боя заполнили толпы сдающихся, а из леса все шли и шли…
Однако лишь к концу следующего дня партизан отозвали из окопов, приказали стать лагерем в лесочке, на опушке которого призывно дымили походные кухни. Тут, сытно поев, и остались. Как пояснило начальство — до особого распоряжения. Привычно быстро соорудили шалаши, развели костры и, сидя у ласкового огонька, стали неторопливо судачить о событиях, участниками и свидетелями которых были недавно, и о том, когда придет новый приказ. На какое дело бросит?