Страница 30 из 94
Мгновенно возник вопрос: напасть на нее или беспрепятственно пропустить? Напасть — поднять стрельбу, которая, бесспорно, раньше времени всполошит охрану аэродрома.
Выходит, машину следует пропустить? А почему бы и нет? Если в ее кузове даже и сидят солдаты, то сколько их может быть там? Десять? Двадцать? Не больше. Если так, то пусть себе едут: Защепа наверняка прикрылся охранением и с этой стороны, вот оно пусть и встретит этих непрошеных. Встретит залпами в тот момент, когда это уже не повредит делу, когда фашистам будет уже безнадежно поздно готовиться к бою: ведь до начала атаки осталось меньше пятнадцати минут, а машине еще катиться и катиться.
Вроде бы все продумано, решено правильно, однако по спине почему-то струится неприятный холодок…
А машина теперь совсем рядом. Уже ясно, что у нее не дизель, а самый обыкновенный мотор, работающий на бензине. В кузов такой не всунешь больше двадцати человек…
Едва машина прошла, всклубив дорожную пыль и сверля ночь лучами фар, подбежал Юрка и гневно спросил:
— Что же ты сигнала к нападению не подал?
— Марш на свое место! — огрызнулся Каргин, которому, хотя он и считал себя правым, сейчас было не до разговоров.
Юрка, разумеется, разобиделся: подчеркнуто официально козырнул и первые шаги даже отпечатал, как во время строевых занятий.
Ну и пусть перебесится, авось в следующий раз мозгами активнее шевелить станет…
Точно в обусловленное время зеленая точка вскарабкалась на черное небо и расцвела там яркой кляксой. И сразу дружно ударили многие автоматы, а еще немного погодя — небо озарилось кровавым пламенем нескольких взрывов, почти слившихся в один.
Не только Каргин, все бойцы его роты услышали приглушенные расстоянием автоматные очереди и взрывы. И зашевелились кусты, даже оживленный говор послышался.
— Прекратить разговоры! — процедил сквозь зубы Каргин. И связные сорвались с мест, растворились в темноте.
И снова воцарилась тишина. Но теперь она уже не казалась естественной, порожденной только пригожей летней ночью. Теперь что-то тревожное чудилось в ней.
Вместе с вернувшимися связными прибежал Юрка. Даже в темноте чувствовалось, что он цветет в улыбке, наверняка хочет что-то сказать, может быть, даже покаяться в недавнем, но Каргин опередил его:
— Разверни свой взвод навстречу той машине. Ну, той самой, что туда убежала. Она вот-вот обратно драпать будет.
Под машину так расчетливо метнули связку гранат, что она рванула под мотором. Пятерых полицаев, которые еще недавно тряслись в ее кузове, забрав их оружие и документы, оставили там, где догнала их внезапная смерть. Правда, Стригаленок предложил швырнуть их тела в огонь, пожиравший кузов машины, но Федор, так зыркнул на него своими глазищами, что тот поспешно отступил в густую темень, окопавшуюся под деревьями.
Прошло еще несколько минут, и снова на юге в небо поднялась ракета. Казалось, она карабкалась уже неторопливо, солидно, как и полагается вестнику победы.
— Начать отход, — сказал Каргин и только сейчас почувствовал, что почему-то ломит все тело. Так ломит, будто с непривычки всю-то ноченьку дрова колол, стога метал, рыл окоп полного профиля или еще что-то подобное делал.
— Как все просто! И нисколечко не страшно! — восторженно сказал кто-то из новеньких.
Каргин довольно усмехнулся.
Что Авдотья схвачена и подвергнута допросам, Василий Иванович узнал неожиданно, можно сказать, случайно. Просто услышал разговор двух полицаев о том, что старая ведьма по-прежнему только лается нещадно и — ни слова в ответ на вопросы. В голосах полицаев звучало неподдельное уважение к той женщине, и Василий Иванович захотел взглянуть на нее, чтобы потом, если представится хоть малейшая возможность, попытаться помочь ей. Может быть, быструю смерть принять и тем от пыток спастись. Но обязательно помочь. Поэтому и завернул в камеру допросов.
Сначала не узнал Авдотьи: на полу, темном от крови, привалившись обмякшим телом к стене и судорожно дыша, сидела совершенно седая старуха. В ее лице не было ни кровинки. И вообще, если бы не хриплое дыхание, с трудом дававшееся Авдотье, ее можно было бы принять за мертвую.
И все-таки в ее лице было что-то знакомое до боли, и он подошел поближе, склонился над ней. Однако и теперь не сразу узнал. Лишь когда она открыла глаза и взглянула на него, сначала отчужденно, стеклянно, а потом — осознанно, у него непроизвольно вырвалось:
— Авдотья?!
Золотарь, самодовольно щурившийся за его спиной, моментально подался вперед и вкрадчивым голосом спросил:
— Знакомая ваша?
Однако Василий Иванович уже снова полностью владел собой, он спокойно, даже с некоторой иронией взглянул на своего помощника и ответил:
— И вам, как лицу, руководящему местной полицией, следовало бы знать ее… Она — жена Аркадия Мухортова.
— Мухортова? Того самого? — то ли усомнился, то ли испугался Золотарь.
Василий Иванович не удостоил его ответом. Исключительно для того, чтобы дать почувствовать: сказанное начальником полиции не подлежит сомнению.
— Она бродила по деревням и такое плела, что сказать способна только ярая большевичка, — словно оправдываясь, начал пояснять Золотарь.
— Интересно, а что запели бы вы, окажись на ее месте? Неужели забыли, что за полгода она всю семью потеряла? Причем в смерти двух последних мальчишек ваш дружок Свитальский повинен… Может, она от горя с ума сошла?
Последнее подброшено как своеобразная приманка. Авось Золотарь ухватится за нее, чтобы хоть как-то оправдаться в глазах своего начальника? Нет, начальник полиции не утверждал, что эта женщина сумасшедшая, он высказал только свое сугубо личное предположение. Не больше.
Золотарь упрямо наклонил лобастую голову и буркнул, будто выругался:
— Я медицинского образования не имею, никогда не горел желанием копаться в человеческих кишках.
Василий Иванович мог бы пошутить с намеком: дескать, насколько я понимаю, именно это и есть ваша сегодняшняя слабость. Словно поощряя служебное рвение Золотаря, сказать такое. Мог и осадить, заявив, что с начальством таким тоном разговаривать недопустимо. Но положение создалось настолько сложное, что попробуй мгновенно решить, как лучше и правильнее себя вести, чтобы и самому под коварный удар не подставиться, и Авдотье участь облегчить.
То, что он уже высказал, никак нельзя поставить ему в вину: он просто установил личность задержанной и высказал свое мнение в отношении ее умственных способностей. Ошибся в диагнозе? Тоже не криминал: и с опытнейшими профессорами подобное случается, а он — всего-навсего простой мужик.
Страшило, заставляло быть настороже другое: как сейчас поведет себя Авдотья? Надломленная допросами, узнав его, не наговорит ли она чего лишнего? Возьмет, к примеру, и скажет хотя бы о том, что человека из леса тайком на деревенском кладбище захоронили? Случится такое — соизвольте, пан Шапочник, дать объяснение, соизвольте выворачиваться. Да еще и так, чтобы рядышком с Авдотьей не оказаться.
А уж пан Золотарь из кожи вон вылезет, лбищем своим стену сокрушить попытается, но все сделает для того, чтобы навсегда убрать со своего пути Опанаса Шапочника.
За считанные мгновения все это промелькнуло. Поэтому Василий Иванович будто бы и оставил без внимания слова своего помощника, просто повернулся и ушел. Словно его нисколечко не волновала дальнейшая судьба Авдотьи.
В полном смятении чувств остался пан Золотарь в камере допросов. С одной стороны, он абсолютно правильно действовал, когда арестовал и допрашивал эту старуху, которая в нескольких деревнях призывала народ к партизанщине, во весь голос кричала: «Или мы безмозглые бараны, чтобы стоять в хлеву и ждать, когда и нам фашисты горло перережут?»
Много настоящих свидетелей должны подтвердить это…
Когда же полицейский, случайно оказавшийся поблизости, сделал попытку арестовать ее, эта старуха из складок своей юбки выхватила гранату. Вот и попятился, ретировался полицейский. Чтобы, как он утверждает, не свою жизнь обезопасить, а затаиться и, изловчившись, обезоружить эту большевистскую агитаторшу.