Страница 22 из 94
Свитальского расстреляли; а не повесили, как того первоначально хотел фон Зигель. Избитого до умопомрачения, выволокли на площадь, привязали к столбу виселицы и расстреляли. А народу, который согнали на это зрелище, объявили, что казненный — тайный агент большевиков, пытавшийся своими действиями всячески подрывать авторитет как Великой Германии, так и вермахта, несущего свободу народам всего мира. К чему сводилась эта свобода — об этом умолчали.
Трое суток, как стало уже правилом, труп Свитальского смердел на площади. Неподалеку от него все это время обязательно дежурили два полицая. И опять же — для чего? Чтобы местные не украли труп и не захоронили, как того требовал обычай? Или чтобы не надругались над трупом того, кого люто ненавидели?
На эти вопросы Василий Иванович ответить не смог. Да и не особенно старался: ведь и его судьба решалась в эти дни; мало верилось, что Зигель пощадит. Конечно, за эти дни не раз можно было ускользнуть в леса (слежки за ним вроде бы не было), но исчезнуть из Степанкова — раз и навсегда потерять контакты с Зигелем. А Василию Ивановичу особенно сейчас, когда маленькие партизанские отряды объединялись, когда у него вот-вот опять установится связь с подпольем (только верой в это и жил), хотелось быть максимально полезным. Поэтому, ночуя у свояка покойного деда Евдокима, он каждое утро обязательно приходил к комендатуре и усаживался на том самом месте, где сидел в тот день, когда Зигель подозвал его к окну. Целыми днями сидел, казалось, не обращая внимания ни на саму комендатуру, ни на солдат и полицаев, проходивших мимо.
Изматывающим было это ожидание неизвестно чего. Настолько изматывающим, что сон потерял. Вернется, бывало, к месту ночлега, нехотя сжует, что дадут, и поспешно лезет на сеновал. Каждый раз, когда лез туда, надеялся, что вот уж сегодня-то он обязательно уснет, будто в бездонную и глухую пропасть провалится. Но едва касался телом дырявого кожуха, подброшенного ему сердобольными хозяевами, сон неизменно бежал от него. И всю короткую летнюю ночь он лежал с открытыми глазами, бередя душу воспоминаниями о мирной жизни, теперь казавшейся такой далекой и даже как бы сказочной, или заново переживал смерть и деда Евдокима, и Павла, и Клавы с мальчонками.
Так измотал себя подобными воспоминаниями, что часто стало лезть в голову: а посильную ли ношу он намерен взвалить на себя? Крепко стал об этом подумывать. И ночью, лежа на сеновале, и днем, испытывая свою судьбу под окнами Зигеля. И вдруг, когда почти решил, что ближайшей ночью уйдет в леса, увидел Нюську. Одетая просто, но к лицу и аккуратно, она шла главной улицей Степанкова. Ее появление здесь было столь неожиданным, что он моментально забыл про свои сомнения и страхи, он теперь видел только ее, только и думал о том, как и почему она оказалась здесь.
Нюська, поравнявшись с ним, не прошла мимо, как он предполагал, даже не поздоровалась. Она просто села рядом, оправила подол юбки, чтобы надежно прикрывал коленки, развязала узелок, который принесла, достала кусок хлеба, две картофелины и вложила их в будто окаменевшие руки Василия Ивановича. Проделала все это так спокойно и уверенно, что он, сам не понимая почему, стал немедленно есть. Ел не спеша, обстоятельно, словно давно ждал Нюську и того момента, когда она принесет еду. А она сидела рядышком, не глазела на него и молчала.
Наконец Василий Иванович пришел в себя и сдавленно прошипел:
— Какого черта приперлась сюда? Жизнь надоела?
Она отряхнула ладонью с юбки неизвестно что и ответила, впервые подняв на него глаза:
— Ой, какой ты обросший… Или бритвы найти не можешь?
— Я тебя спрашиваю! — и вовсе разозлился Василий Иванович.
— А ты на меня не шуми, не шуми, — до приторности ласково заворковала Нюська. — Я с детства до ужасов пужливая! Вот возьму сейчас со страху да и брякнусь в обморок! Интересно, что тогда станешь делать, господин староста?
— Серьезно спрашиваю, а ты комедию ломаешь, — сказал он голосом, в котором сейчас звучала только бескрайняя усталость.
— Пойдем отсюда, а? — попросила она и сразу же добавила, заметив его удивленный взгляд: — Вот сижу здесь рядом с тобой — через силу сижу, — а внутри каждая жилочка мелкой дрожью бьется.
Он и позднее сам себе не мог ответить, почему вдруг встал и пошел за Нюськой. Разжалобила своим признанием? Захотелось поскорее узнать, как там, в лесу, люди из Слепышей обосновались? Может быть, и потому. Но скорее всего — сам устал от ожидания неизвестного, подвернулся маломальский повод — вот и удрал, вот и отступил с позиции, которую сам себе выбрал.
Они ушли за околицу Степанкова. Здесь уселись на траву в тени старой березы, которая устало клонила к земле свои ветви, отяжелевшие от множества зеленых сережек. Тут, в прохладной тиши, нарушаемой лишь стрекотом кузнечиков, Нюська и поведала, что все жители Слепышей единогласно проголосовали за то, чтобы старшим над ними стал Витька-полицай; и обосновались они лагерем на островке среди болота — километрах в двадцати отсюда; но это временно, только пока обосновались: Витька всем сказал, что обязательно надо искать другое место, более дикое и лучше пригодное для обороны и для внезапных вылазок; а еще краше — нащупать настоящий партизанский отряд и влиться в него.
— А что я в Степанкове оказалась, — тут Нюська немного замялась, но быстро справилась со своим внутренним волнением и выпалила, не опуская глаз: — Да один же вы!.. Постирать или подшить вам что-то надо будет… А потребуется вам — к Витьке или еще куда, — мигом слетаю.
Заиметь связного — о чем еще можно мечтать в его положении? Однако Василий Иванович осторожно, боясь обидеть Нюську, все же заметил:
— А люди? Они, знаешь, всякое подумать могут.
Нюська выпалила:
— Да как ты не поймешь, что я к тебе пришла? Может, ты и женатый, а я все равно взяла и пришла!.. И буду я рядом с тобой. Хоть кем при тебе буду. Ничего мне от тебя не надо, кроме слова или даже взгляда теплого!
Все это выпалила на одном дыхании и замолчала. Молчал и он. Да и что можно было сказать? Не имел он права даже на маленькую откровенность: у Опанаса Шапочника не может быть ни жены, ни детей, для всех людей он одинешенек на белом свете.
— Эх, Нюська, Нюська, — только и вырвалось у него.
В тот день Василий Иванович больше не вернулся на свое место перед окнами комендатуры: сначала все расспрашивал Нюську о том, как шли в лес, как вели себя дорогой и там, да знает ли она точно, что намерен в ближайшее время предпринять Витька-полицай, а потом просто сидел на сеновале, сидел в чужих исподниках, удивляясь и радуясь тому, как скоро Нюська стала своей в этом доме, где еще вчера ни один человек даже не подозревал о ее существовании; и белье-то с Василия Ивановича она почти насильно содрала и выстирала, а теперь вместе с хозяевами копошилась в огороде; он не слышал, о чем они там судачили, но голоса были явно дружескими.
На другой день около полудня его наконец-то вызвали к Зигелю. Екнуло сердце, но в знакомый кабинет вошел внешне спокойно, у порога щелкнул стоптанными каблуками и почтительно замер.
— Как вы относитесь к деятельности БНС? — немедленно выстрелил вопросом фон Зигель.
Василий Иванович, готовясь к встрече с комендантом района, казалось, на все вопросы заранее обдумал ответы. На все, которые, по его мнению, могли обрушиться на него. Выходит, не на все… И он растерялся, с надеждой посмотрел на Зигеля: может, сделает снисхождение и расшифрует, что это за штука — БНС? Но тот молчал, сверля его глазами. И тогда Василий Иванович решился:
— Может, я и виноват… Только не знаю, что это за штуковина.
Показалось или Зигель действительно усмехнулся одними глазами?
— БНС — Белорусская народная самопомощь. Это организация с нашего разрешения возникла в октябре прошлого года. В нее входят те люди, которые пекутся о будущем этой земли. Когда мы, — Зигель особо выделил голосом это «мы», — когда мы покончим с большевиками, лучшие ее представители войдут в правительство… Садитесь. Как гласит ваша поговорка, в ногах правды нет.