Страница 26 из 85
— Я надумал. Со щитом или на щите, как говорили наши предки.
Фридрих понял: надо бежать, бежать в ближайшие дни, или будет поздно. Невольно вспомнилась судьба одного танкиста. В первые дни плена он все хорохорился: дескать, вот немного подживет рана, чуть отдохну, наберусь сил — и сразу же удеру. Да разве здесь залечишь рану? Наберешься сил?
Позавчера уволокли к воротам того танкиста.
— О чем разговор? — спросил, остановившись, тот, которого прозвали Ковалком. Он вечно, вроде бы — бесцельно, шатался по лагерю, лез ко всем с разговорами и неизменно выклянчивал что-то.
— Хоть малюсенький, хоть вот такой ковалочек хлебца дай, — канючил он, глядя прямо в рот, хотя прекрасно знал, что тому, у кого он выпрашивал кусочек, выдана точно такая же пайка, как и та, которую он уже проглотил.
Ковалка все сторонились. Ни в чем особенно плохом он замечен не был, но близости с ним избегали, а Фридрих его просто ненавидел. До плена Фридрих был равнодушен к людям. Правда, у него водились и приятели, с которыми он иногда выпивал и шатался по городскому парку, но исчезни любой из них — он и бровью не повел бы. Но в плену, попав в чудовищную машину, где ломали человека, где все было нацелено лишь на то, чтобы уничтожить его, он вдруг стал интересоваться людьми. Теперь он мысленно разделял их на две группы: тех, кто против него, Фридриха, и всех прочих, кто не вредил и был даже полезен ему. Первых он ненавидел до того, что темные пятна застилали глаза, когда смотрел на них. Ко вторым относился доброжелательно. Нет, ни для кого из них он не снял бы с себя рубашки, ни для кого из них не отломил бы корочки от своей пайки. Но все же уважал. Особенно — комиссара. Попроси тот, может, и урвал бы от себя что-то Фридрих, а для остальных — дудки!
Кроме Никиты, конечно. За него Фридрих даже на любые муки пошел бы.
А вот Ковалка он ненавидел. За его чрезмерное любопытство и вечное попрошайничество. Но Фридрих уже усвоил, что здесь выгоднее прятать свои настоящие чувства, и поэтому ответил Ковалку спокойно, даже с ленцой:
— Так, ни о чем.
— Таитесь?
— Дурак ты, а не лечишься, — процедил Никита.
Чувствовалось, что в нем закипает злость, и, чтобы предотвратить взрыв, Фридрих торопливо сказал:
— Глянь, Ковалок, там никак делят что-то.
Ковалок оглянулся, увидел четырех пленных, стоявших у входа в барак, и заспешил к ним.
— Так как?
— План имеешь?
Звонкая автоматная очередь коротко ударила по ушам. При первых звуках ее, чтобы не зацепила шальная пуля, и Фридрих, и Никита, и все другие, находившиеся не в бараках, распластались на земле. Выжидали, не загремят ли снова выстрелы, не раздастся ли какая команда, и лишь позже, когда тишина устоялась, стали приподниматься, садиться и потом — оглядываться по сторонам: кто и за что сегодня оказался мишенью?
Чаще всего стреляли по тому, кто, по мнению часового, слишком близко подходил к проволоке. Но сегодня человек был убит метрах в ста от запретной зоны. Он лежал у ярко-зеленого пятачка, в один ряд обнесенного колючей проволокой. Кругом голая земля, а в центре ее этот зеленый островок. Там росла самая обыкновенная трава. Но в лагере для пленных, куда согнали тысячи изголодавшихся людей, и трава была признана едой. Ели ее корешки. Потом страшно мучились животом, но все равно ели, чтобы хоть немного унять непрестанно сосущее чувство голода.
Немцы приказали с корнями вырвать всю траву. Оставили лишь четыре пятачка против вышек с часовыми. И обнесли траву колючей проволокой. Будто тоже арестовали.
Кто притронется к этой дразнящей глаза траве, тому смерть.
И вот мертвая рука человека лежит на нежной зелени…
— Вдвоем? Или еще кого прихватим?
В то время в лагере человек боялся человека, не верил человек человеку, и Никита ответил:
— Вдвоем. Болтовни лишней не будет.
Однако бежать Никите не пришлось.
Сразу после обеда, когда в кишках еще бурлила баланда, Журавль увел за пределы лагеря двух человек. Немного погодя они вернулись со столбом на плечах.
— Вкопать здесь, — приказал Журавль, топнув ногой в центре плаца.
Столб был невысок и не очень толст. Примерно такие столбы ставятся на волейбольных площадках. Словом, вкопали самый обыкновенный столб. Но пленные на него смотрели с опаской: без задней, черной мысли охрана лагеря еще ничего не сделала.
— У русских есть национальная игра — лазить на столб. На высокий столб русские лазят. Мы поставили маленький. Прошу желающих показать силу и ловкость, — сказал Журавль, широко улыбаясь.
Столб всего метра на три или чуть больше возвышался над землей. В мирной жизни добраться до его вершины — раз на ладони плюнуть. Но теперь… Теперь сила далеко не та. Да и не хочется стараться на потеху врагу.
— Нет желающих? Странно. — В голосе Журавля слышится что-то зловещее. Он глянул на-пленных и ткнул пальцем в грудь одного: — Ты!
— Рука у меня, — ответил тот, показывая руку, завернутую в грязную тряпицу.
— Отказываешься?
— Не могу я. Кто же с одной рукой на столб лазит?
Журавль как-то незаметно достал пистолет и выстрелил.
— Убит за отказ выполнить приказание немецкого солдата, — хладнокровно пояснил он, опуская дымящийся пистолет. — Ты!
Ковалок, на которого упал взгляд Журавля, рванулся к столбу, до дикости неумело облапил его и полез. Ковалок, похоже, никогда не только на столб, но и на дерево приличное не лазил и поэтому, чуть приподнявшись над землей, неизбежно съезжал обратно.
Он изорвал в кровь ладони, окончательно выбился из сил, но с животным страхом в глазах все бросался и бросался на столб.
Немцы смеялись. Журавль самодовольно покачивался на длинных ногах.
Тогда Никита не выдержал.
— Я полезу, — сказал он и оттолкнул Ковалка; тот немедленно юркнул в толпу.
— Доброволец? — осклабился Журавль.
Никита добрался до вершины столба, ухватился за нее, ожидая дальнейших приказаний. Фридрих понял, что сейчас Никита очень доволен собой: он, даже ослабевший, смог постоять за честь русского человека.
— Прыгай, — приказал Журавль.
Никита прыгнул. И в тот самый миг, когда он был еще в воздухе, раздалось несколько выстрелов.
— Я приказал ему прыгать вверх, — охотно пояснил Журавль. — Следующий. Прошу!
Следующий молча подошел к столбу, прислонился к нему спиной.
— Ну? Почему не лезешь?
— Так стреляй. Для тебя ведь это главное.
— Догадался! — засмеялся Журавль.
Примерно еще с час у столба гремели выстрелы и хохотали гитлеровцы.
Ночью в бараке похвалялся Ковалок:
— Я вовсе не слабый. Нет, я мог запросто на столб влезть, но вижу — немцам не это надо, ну и угодил им. Они сейчас господа над нашими жизнями, мы у них, что птаха в руке мужика. Сжал пальчики — и хрустнули ребрышки. Вот и спрашивается, зачем в такой обстановке гонор свой показывать? Нам главное — выжить.
Главное — выжить… Что-то похожее проповедовал отец…
Слез не было, выгорели они. Но злоба душила, ей нужно было дать выход, иначе она, осилив, могла и на колючую проволоку бросить. И Фридрих соскочил с нар, подошел к Ковалку и ударил его в висок. Раньше от удара со всего плеча тот, скорее всего, запрокинулся бы на спину, а сейчас только качнулся. Потом Ковалок злобно сверкнул глазами и ударил сам. И Фридрих рухнул к основанию нар. Ковалок посмотрел на него одновременно злобно и презрительно и процедил сквозь зубы:
— Убил бы тебя, как слизняка, да не буду, пожалею: сам скоро сдохнешь или руки мои лизать станешь…
С вечера небо затянули тучи и скрыли и луну, и Полярную звезду. Беспросветная чернота кругом: и в бараке, где не смолкают кашель, стоны и вскрики, и во всем большом мире.
Еще вчера, договариваясь с Никитой о побеге, Фридрих хотел бежать лишь для того, чтобы выжить. А сейчас он вдруг отчетливо понял, что ему и жизнь не мила будет, пока Журавль и другие фашисты хозяйничают на земле. Он вдруг понял, что обязательно нужно выжить для того, чтобы мстить врагу. Ради нее, этой мести, он многое уже перенес, еще больше перенесет, но все равно убежит и потом будет беспощадно мстить. И за то, что пришлось пережить народу, и за себя, и за Никиту. Эх, Никита…