Страница 20 из 85
— Хватит, раздурились, дети малые, — сказал Василий Иванович, даже не пытаясь скрыть, что ему приятно смотреть на веселую возню товарищей.
А Каргин сразу посерьезнел и сказал, отпуская товарища:
— И то, хватит. Костер затушить — и спать.
Землянка — большая яма, пол которой устлан еловыми ветками. На них, прижавшись друг к другу, улеглись и сразу затихли. Правда, Григорий пытался было поворчать, но Каргин прикрикнул на него, и тот угомонился.
Виктор лежал в самом углу. Случайно или нарочно, его положили так, что — пожелай он выйти — придется через всех перешагивать, значит, хоть кто-нибудь да проснется.
Виктор лежал, вслушивался в ровное дыхание товарищей и был уверен, что бодрствует только он: так безмятежно, казалось, посапывали они. Но не спал и Василий Иванович. Разговор с Виктором растревожил, взволновал его. Витька Самозванец — так окрестили этого недавнего школяра. И, может быть, на долгое время останется за ним это прозвище. Фамилию забудут, а прозвище врежется в память.
Витька Самозванец… А кто он, Василий Мурашов?
Ему сорок два года, и двадцать из них он был сначала учителем, а потом завучем и даже директором в сельской школе, где одновременно преподавал математику. Была у него и семья — жена и два сына. Все свободное время, которого было не густо, он делил между школой и домом. И считал, что живет не только нормально, но даже хорошо, что для обыкновенного счастья у него всего достаточно: и забот, и радостей. Так был поглощен своими делами, так верил в незыблемость установившейся жизни, что как дурной сон воспринял сообщение о начале войны. Словно во сне, прощался с семьей и даже удивился, когда жена вдруг бросилась ему на грудь, обвила горячущими руками и заголосила как по покойнику. Он, наконец-то поняв все, успокаивал ее, говорил, что, вероятно, дойдет только до райвоенкомата, ну, пробудет там несколько дней и вернется: скорее всего это не война, а разросшийся пограничный инцидент, замять который больше всех заинтересованы немцы: не случайно же их заправилы так рассыпались в своей любви к Советскому Союзу.
Но в райцентре преподаватель математики Василий Иванович Мурашов получил по два «кубаря» на петлицу и сразу превратился в лейтенанта. Новые подчиненные — вчерашние колхозники, рабочие и служащие — с надеждой поглядывали на своего командира взвода: теперь их жизнь во многом зависела от его распорядительности и умения воевать. А он, хотя никому и не говорил об этом, больше всего боялся первого боя. Какие и когда там команды подавать надо? Если только единственную:
«Взвод, за мной, в атаку!» — он готов. А все прочее…
Выручил Михаил Пименович. Он лет на десять был старше и, главное, — из кадровых военных; сам проштрафился или кто из его родственников — спрашивать неудобно было, но от службы в армии командиром его отстранили, позволили быть лишь солдатом. Вот этот самый Михаил Пименович, уловив сомнения взводного, подсел к нему вечерком, когда вблизи никого не было, и спросил:
— Чего боитесь, Василий Иванович?
— Понимаете, я — математик, думается, справлюсь с любой задачей в пределах школьной программы. А вот людьми в бою командовать как — ума не приложу. Ведь не помню уже, когда присвоили мне это звание лейтенанта, а подучить забыли.
— Дела, — хмуро усмехнулся Михаил Пименович. — Выход один вижу… Скажите, верите вы мне полностью?
— Как я, Михаил Пименович, могу плохо судить о вас, если не вижу ничего, дающего возможность сделать подобный вывод?
— Тогда приказом назначайте меня к себе связным, ординарцем или еще кем, но чтобы я на законном основании около вас торчал. Откровенно говоря, из-за вашей военной неграмотности много людей пострадать может. Поэтому и напрашиваюсь в помощники.
Василий Иванович так и сделал. И теперь по ночам, когда все спали, или днем, если поблизости никого не было, Михаил Пименович учил взводного азам военной науки, а тот потом старательно пересказывал все это отделенным.
А восьмого или девятого июля был первый бой с немцами. Все, если исключить то, что кругом умирали люди, в этом бою было так, как предполагал Василий Иванович: немцы перли вперед, а он со своими бойцами стрелял по ним до тех пор, пока не кончились патроны. Потом отошли, прикрывшись огнем станкового пулемета. И лежал за тем пулеметом Михаил Пименович.
Вот тогда, после геройской смерти Михаила Пименовича, и появились у него первые седые волосы. А теперь вся голова будто пеплом посыпана…
В боях быстро растаял взвод, а вот его, командира, щадили пули и осколки — ни одной царапинки! Он уже почти поверил в свою счастливую судьбу, как вдруг на окопы спикировал «мессер» и единственной очередью прошил его грудь.
Сначала были два удара, почти слившиеся в один, а потом — зыбкая и тёмная пелена, которую разрывали то Михаил Пименович, опять уходивший с пулеметом в засаду, то Гена Воробьев, любимый ученик, способный за минуту с одинаковым успехом и прославить, и опозорить тебя. Иногда, правда, виделись люди в белых халатах, они говорили о чем-то, но он не мог уловить смысла слов.
Он отчетливо увидел над собой ветки дерева и голубое небо между ними. Потом все это сразу закрыла большая кружка с водой. Ее поднес к его губам Иван Каргин. Тогда он еще не знал Каргина и даже удивился, почему этот здоровенный солдат сидит за няню около него.
Вот он, Ваня Каргин, рядом спит…
Настало время, когда зыбкая и темная пелена исчезла, он уже не терял больше сознания и был немым участником всех разговоров: хотя дело и пошло на поправку, говорить опасался, чтобы не растревожить легкие. Скоро он уже знал своих спасителей по именам, знал нехитрую историю их объединения и почему они так безнадежно отстали от фронта.
— Много мук мы с тобой, комиссар, приняли. Что ты представлял из себя? Не жилец и не покойник. Тряхни чуток — жизнь твоя немедля вылетит через дырки, до того ты дохлый был. Куда ж с тобой за фронтом гнаться было? — высказался однажды Григорий.
— Ну и бросили бы, в деревне какой-нибудь оставили.
— И почему ты сейчас больной? Я бы тебе, здоровому, за такие слова запросто в ухо заехал и не посмотрел бы, что ты комиссар! — обозлился Григорий.
Его величали комиссаром. Сначала он не придавал этому значения, считал оговоркой, потом даже встревожился. Что ни говорите, комиссар — звание большое, которое присваивается достойным, а тут вдруг он, Василий Мурашов, комиссар, да еще батальонный! Как это случилось, с чего пошло? Неужели в бреду сам себя так возвеличил?
Рядом дежурил Павел, и Василий Иванович решил расспросить его:
— Расскажи, как я к вам попал.
Тот рассказал и про сарай, в котором они сидели арестантами, и о том, как немецкие танки внезапно вырвались из леса, круша все.
— И побежали мы в лес. Куда еще деться? А тут ты, тепленький, лежишь. А рядом и шинель твоя валяется. На ней тебя и утащили в лес.
Солдат обманула, а его возвеличила чья-то шинель… Выходит, шинель виновата, с нее и спрос?
Нет, на обмане не проживешь. Неизбежно настанет такой момент, когда сядут за стол твои товарищи по партии и спросят: «Коммунист Мурашов, на каком основании вы присвоили себе и чужое воинское звание, и права, тому лицу принадлежащие?»
Значит, самое разумное — сказать этим солдатам всю правду? Дескать, я не батальонный комиссар, а самый обыкновенный лейтенант запаса, который в армии прослужил без году неделю. А поверят они?.. Скорее всего трусом, шкурником посчитают: попадись фашистам в лапы комиссар — смерть немедленная, а лейтенанта запаса еще, может, и в лагерь отправят.
Что из всего этого следует? Он, Мурашов, просто обязан принять права и обязанности комиссара. Он здесь единственный коммунист, значит, так и так за все в ответе.
Так решил Василий Иванович в одну из многих бессонных ночей и с тех пор ни разу не обмолвился о том, что он только лейтенант запаса.
Потом состоялся общий разговор, который убедил его в правильности принятого решения. Тогда горячо спорили все четверо. Григорий кричал, что нужно до холодов догнать фронт, иначе — труба. Юрий, перебивая его, доказывал, что каждая встреча любого бойца отряда с фашистом должна обязательно заканчиваться смертью одного из них: лучше смерть в неравном бою, чем трусливое прозябание! Павел, не повышая голоса, бубнил о том, что надо связаться с народом в деревнях, а Каргин, упрямо сбычив голову, повторял одно: «Будем двигаться так быстро, как позволит здоровье комиссара». Каждый высказывал свое, не слушая доводов товарища.