Страница 18 из 85
— Как хотите убивайте, только в колодец не надо.
Из его сбивчивого рассказа Виктор понял, что за убитого немецкого солдата Зигель сжег дотла десять домов, а жителей их расстреляли и бросили именно в этот забытый людьми колодец.
Едва Виктор поднялся на крыльцо, дверь бесшумно приоткрылась.
Только оказавшись дома, Виктор по-настоящему понял, как чудовищно опустошила его одна эта ночь. Ему бы сейчас молча прижаться к Клаве и закрыть глаза, чтобы не видеть убитого старосты, ему бы сейчас заткнуть уши, чтобы в них перестал звучать по-заячьи жалкий предсмертный его вскрик. Но поступить так — признаться в слабости, а ведь он мужчина. Да еще лейтенантом назвался…
Виктор долго мыл руки. Клава стояла рядом, держала чистое Полотенце. И молчала. Он был благодарен ей за это.
Потом, улучив момент, Виктор сунул пистолет в тайник и полез на печку. Там, задернув занавеску, он надеялся отгородиться от мира, чтобы остаться один на один со своими мыслями и переживаниями, разобраться в них.
— А ужинать?
— Не хочу.
Долго ворочался Виктор на печи, перебирал в памяти все подробности ночи. Вроде бы Афоня не заметил ни растерянности, ни страха Виктора: значит, он сумел все это спрятать в себе.
Абсолютно правильно и то, что казнили предателя: другим подлецам наука…
Тогда что же беспокоит, что терзает все эти долгие часы?!
И вдруг Виктор понял. Оказывается, убить человека значительно проще, чем думалось. Вот уничтожили они с Афоней предателя, а где они, те муки душевные, о которых пишут в книгах? Нет их, и все тут. Чувство брезгливости — будто ты с головой черт знает во что окунулся, это есть, а мук раскаяния нет… Хотя потому, может, и нет их, что убили не человека вообще, а врага лютого?..
Придя к такому выводу, Виктор почувствовал облегчение и вскоре незаметно уснул.
Потом сквозь пелену сна стали прорываться голоса. Говорили Клава и какая-то незнакомая женщина. Виктор проснулся, только шевельнул занавеску, а Клава уже взлетела на приступочку и звонко выпалила:
— А к нам тетя Аня в гости пришла! — и многозначительно добавила: — Из Степанкова.
Лицо улыбающейся Клавы так близко, что стоит чуть приподнять голову и можно будет коснуться губами ее щеки. Той самой, на которой сейчас играет ямочка. Однако Виктор осмелился только обнять Клаву за плечи, да и то сразу почувствовал, как она напряглась, готовая отпрянуть. На мгновение напряглась, а потом вдруг на несколько секунд прижалась щекой к его груди.
— Знакомься, тетя, это мой муж, — несколько церемонно представила она Виктора и багрово вспыхнула.
Тете Ане — за пятьдесят; у нее ссохшееся, изрезанное морщинами лицо. Темный головной платок подчеркивает его пергаментность; в глазах скорбь, точь-в-точь, как у святой, что изображена на иконе.
Тетя Аня пьет чай с блюдечка, которое держит на растопыренных пальцах правой руки; вытянув губы трубочкой, она дует на чай, важно кивает Виктору и будто опять целиком отдается чаепитию. Но Виктор чувствует на себе ее пытливые глаза и понимает, что тетка осматривает его, прикидывает, не ошиблась ли племянница.
Когда Виктор сел за стол, тетя Аня рассказывала о том, что минувшей ночью вдруг ушел куда-то аспид-староста и до сих пор не вернулся. Чтоб черти ему обе ноги перешибли! Клава слушала тетку, а сама косилась восторженными глазами на Виктора.
Боясь выдать свое торжество, он поторопился встать из-за стола:
— Пойду дрова колоть.
Виктор ушел, а тетя Аня, посудачив еще о своих деревенских делах, посетовав на бесчеловечность немцев, вдруг сказала:
— А он у тебя ничего. Из себя пригожий и, видать, работящий. Только почему это, Кланя, вы порознь спите? В наше время муж с женой по ночам завсегда вместе были.
Клава залилась краской и еще проворнее стала убирать со стола остатки еды и чайную посуду.
Тетя Аня осталась ночевать и забралась на печку, сказав, что ей тут привычнее. Перед сном она долго молилась, почти касаясь лбом половиц, а Виктор, поглядывая на нее, думал, где сегодня ему улечься: в горнице — Клава, тетя Аня оккупировала кухню. И вдруг Клава позвала, позвала в тот момент, когда он уже хотел идти на сеновал:
— Витя, ты где? Иди спать.
Он вошел в горницу, где бывал до этого только раз, когда осматривал дом. Клава, которая уже лежала в кровати, сдвинулась к самой стенке, рукой подозвала его к себе и прошептала:
— Ложись со мной, иначе неудобно: мы — муж и жена.
Какое-то время он лежал неподвижно. Потом придвинулся к Клаве, стиснул ее так, что она почти вскрикнула.
Может, с минуту неистовствовал и вдруг заметил, что Клава плачет. Зажимает рот руками, чтобы заглушить всхлипывания, и беззвучно плачет. Обреченно плачет. И тогда он понял, что желание уберечь его от беды, которая в это тяжелое время всегда дежурила у человека за спиной, заставило Клаву позвать его к себе. Понял и то, что она ни за что не закричит, не позовет тетю Аню на помощь; все стерпит, оберегая его жизнь.
Виктор не нашел слов, чтобы выразить свое раскаяние. Лишь пробурчал, отвернувшись:
— Не бойся, не трону.
Вот и лежали они на одной кровати, под одним одеялом. Притворялись спящими, а сами ловили малейшее движение, даже приглушенный вздох друг друга.
Прокричали третьи петухи. Виктор встал, оделся. Клава, как и полагается настоящей жене, тоже немедленно встала, начала заправлять постель. Когда она вышла на кухню, Виктор уже держался за ручку двери.
— Уходишь? — спросила она, выйдя за ним во двор.
Он кивнул.
— Куда?
Действительно, куда он пойдет?..
— А дед Евдоким? Афоня? Тетя Аня?
За этими именами слышались вопросы: «Что я скажу им? Они ведь обязательно спросят, почему ты исчез так внезапно? Неужели тебе наплевать, что обо мне будут думать люди?»
Ответить сейчас на эти вопросы — значило распахнуть свою душу, а в ней такое творилось… Он только сказал вдруг осипшим голосом:
— Я еще приду.
И ушел по дороге, которая, по жиденькому мосточку перескочив через речку, круто свернула к лесу и врезалась в него. На дороге глубокая колея, где тускло поблескивает вода, оставшаяся от недавних дождей, и попадаются листья. Засохшие, сморщившиеся. Никому не нужные.
Таким одиноким листиком и чувствовал себя Виктор.
Думы до того мрачные и так они поглотили его всего, что не заметил, как поравнялся с немцем-мотоциклистом. Тот издали увидел парня, который брел по дороге, как слепой. Увидел и терпеливо ждал: сколько ни бился — не заводится мотоцикл; может, оживет, когда этот парень раскатит его под горку?
Русский не сдернул с головы кепку, это уже нарушение вежливости, за это полагается наказание, и немец, приподнявшись в седле мотоцикла, ударил Виктора кулаком в челюсть. Ударил по-боксерски сильно и точно — Виктор рухнул в канаву.
— Толкать! — приказал немец, когда русский направился к нему, выбравшись из канавы.
Не посмотрел немец на русского парня, и поэтому Виктор спокойно выстрелил ему в затылок.
Первой мелькнула мысль — бежать! Но Виктор тут же подумал: если бросишь немца на дороге, то его обязательно найдут и тогда расстреляют людей из ближней деревни. Может, Клаву, деда Евдокима, Афоню… Взвалив немца себе на спину, он за спешил в лес.
Только вздохнул облегченно, сбросив тело немца на землю, как сзади кто-то спросил:
— Ты всегда так? Сам убиваешь, сам и хоронишь?
Виктор отпрянул к ближайшему дереву, прижался к нему спиной и оглянулся, пытаясь вытащить из кармана пистолет, зацепившийся за подкладку. Однако ни в голосе, ни в глазах двух этих людей, одетых в потрепанные красноармейские гимнастерки, не было ничего угрожающего. Они просто с любопытством рассматривали Виктора. Правда, их руки лежали на немецких автоматах, висевших на груди. В глазах одного из этих людей Виктор угадал даже одобрение своему поступку и осмелел, не попросил, а скорее приказал:
— И мотоцикл надо утащить в лес. Чтобы невинные мирные жители не пострадали.