Есть так держать!

А едва проснулся, услышал:

— Все последние минувшие ночи мы работали вопреки здравому смыслу, работали, опираясь исключительно на необходимость. А идти в Сталинград еще и сегодня…

Это сказал мичман Агапов. Убежденно, с внутренней обидой.

Вроде бы самое время попросить отца или Василия Николаевича расшифровать услышанное, но они дружно вступили в спор с Агаповым, порой перебивая друг друга, говорили, что сейчас советский народ все свои действия подчиняет именно здравому смыслу, подчиняет единственной цели: разгрому фашистских полчищ. А что касается необходимости… Да, она присутствует, она, если вдуматься, сегодня так слилась со здравым смыслом, что и не найдешь грани, разделяющей их.

Витя очень уважал и отца, и Василия Николаевича, и мичмана Агапова. Поэтому ему всегда было как-то неловко, когда они спорили. Пусть и вежливо, пусть и спокойными голосами.

Вот и уходил он, едва начинал разгораться спор. Куда? Чаще всего к Захару Бородачеву, который если не протирал, не смазывал свой пулемет, то уж обязательно сидел в землянке и чинил чьи-то ботинки; Витя был убежден, что для Захара величайшее счастье — оказать помощь товарищу.

Вот и сегодня, когда Витя вошел в землянку, Бородачев маленькими деревянными гвоздиками прибивал новую подошву к ботинку вовсе незнакомого матроса, сидевшего босым возле топившейся печурки. Увидев Витю, Захар пытливо глянул на него, сноровисто, будто играючи, вогнал последние деревянные гвоздики, погладил рукой подошву ботинка, потом небрежно бросил его хозяину и привычно спросил у Вити:

— Чего, кума, зажурылась?

Витя, дождавшись, когда за незнакомым матросом закрылась дверь, понизив голос до шепота, пересказал ему слова мичмана и то, как отец с Василием Николаевичем дружно насели на Агапова. А закончил так:

— Понимаешь, Захар, когда люди спорят, ведь кто-то из них ошибается?

Бородачев ответил, казалось, мгновенно:

— Вовсе не обязательно… Понимаешь, в жизни бывает, что два и даже три хороших человека начинают вдруг одновременно волноваться. Они очень волнуются и не хотят, чтоб подчиненные это заметили. Как считаешь, возможен такой случай или нет?

Витя считает, что очень даже возможен: разве, например, они с Захаром каждый в отдельности и одновременно вместе не волнуются, когда фашистский самолет атакует их катер?

А Бородачев продолжает:

— Вот тогда, прицепившись к какому-нибудь слову, споря друг с другом, они подчиненным, так сказать, и пытаются пустить пыль в глаза. Только зря стараются: матросы и солдаты многое подмечают и понимают исключительно правильно.

А дальше Бородачев объяснил, почему мичман Агапов сказал, что последнее время они работали вопреки здравому смыслу. И оказалось, разгадка лежала невероятно близко!

Действительно, появление редких и робких блинчиков сала многие солдаты и даже матросы вообще не зафиксировали в своей памяти. Зато чуть позднее, когда сало не пошло, а повалило сплошным потоком, его все не только увидели, но и почувствовали; оно и скорость у катеров заметно съело, и, самое страшное, словно нарочно лезло в приемники забортной воды. Той самой, которая идет на охлаждение мотора или моторов. Не догляди самую малость — и ледовое крошево забьет решетку приемника. А случится такое — немедля вырубай мотор. Пока он не перегрелся, пока подшипники не расплавились.

— Между прочим, юнга, остановка катера посреди реки для того, чтобы очистить приемник ото льда, уже сама по себе смертельно опасна: неподвижный катер льдины мгновенно берут в окружение, толкают вовсе не туда, куда ему надо; да и фашистам по неподвижной мишени стрелять легче.

Ну, товарищ юнга, что нам подсказывает здравый смысл, когда река сало несет? То-то и оно, а ты говорил — купаться… Между прочим, Витя, ты, случайно, не заметил еще одной особенности? Не бросилось ли тебе в глаза, чем осенний лед от мартовского или апрельского отличается? Правильно: теперешний лед значительно крепче весеннего, теперешний ой как неохотно колется под ударами форштевней! И, наконец, последний вопросик, товарищ юнга, — входит в азарт Бородачев. — Как вы думаете, товарищ будущий адмирал, вот это самое новое качество осеннего льда о чем-то заставляет начальство думать или нет?

У Вити догадка родилась сама собой:

— Такой лед может запросто прорезать бортовую обшивку катера!

— Насчет «запросто» ты, конечно, подзагнул, не такие уж мы слабенькие, чтобы нас льдинки на куски пластали. Однако и такой факт не будем из внимания вычеркивать… Выходит, мы с тобой, в теплой землянке сидючи, вон сколько вопросов для размышления наковыряли. А ведь капитан-лейтенанту Курбатову, твоему отцу, мичману Агапову и вообще начальству решать надо не только их. Сейчас, когда ко мне шел, на Волгу глянул или она уже осточертела тебе?

На Волгу Витя не просто глянул. Потому и заметил, что вдоль всего ее берега обосновалась ледовая каемка. Еще не очень прочная, но уже есть. Местами явно такая, что выдержит и взрослого человека.

— Короче говоря, еще одна задачка нам с тобой, Витя, сегодня самой природой подброшена. Только нам разве впервой? — ободряюще пробасил Бородачев, обнял Витю за плечи, и они зашагали в затончик, где, прячась от фашистских самолетов, отстаивались днем катера-тральщики.

А едва стемнело, загрузившись так, что ватерлиния сантиметров на пять ушла под воду, катера-тральщики вновь пошли в Сталинград, где по-прежнему грохотали глухие взрывы. Витя и его боевые товарищи — на «сто сорок девятом».

Теперь льдины уже не шуршали вкрадчиво у бортов, теперь от их злых и требовательных ударов ощутимо вздрагивал весь катер.

Были и взрывы вражеских бомб, снарядов и мин. Более опасные, чем вчера; сегодня все это взрывалось не в воде, которая обязательно принимала в себя часть осколков. Но «сто сорок девятый» дошел до правого берега.

Оставалось нырнуть в спасительную тень крутого берегового откоса, и тут нос катера-тральщика врезался в лед. Сначала лед затрещал звонко, обиженно, даже родил трещинки. Но уже через считанные секунды катер окончательно остановился. Нет, «сто сорок девятый» не хотел сдаваться: он отошел назад, разбежался и с силой ударил носом. Лед, поддавшись напору, уступил было катеру около метра, но потом вновь собрался с силами и надежно перекрыл путь к такому близкому берегу. Всего метров сорок, даже тридцать до него оставалось!

Попробовали, насколько позволял боевой приказ, поискать другое место, где было бы можно подойти к берегу. Не нашли. Везде был лед, пробить который катер-тральщик оказался бессилен. Тогда мичман Агапов и предложил всем высказаться по существу единственного вопроса: как экипажу «сто сорок девятого» надлежит поступить в данных конкретных условиях?

Самым младшим был Витя, ему первому, чтобы не давил на него авторитет старших, и было дано слово. Он ответил сразу и категорично:

— Все, что привезли, выгрузить на лед. К утру он окрепнет, вот тогда солдаты все эти ящики и мешки перетаскают на берег!

Очень доволен был Витя своим предложением. Однако Захар вмиг испортил настроение, спросив с ехидцей:

— А ежели к утру оттепель нагрянет?

Вите показалось, что очень долго не было вообще каких-либо предложений. Потом кто-то не совсем уверенно сказал, что можно попытаться и самим доставить груз на берег по льду. А если кто и промокнет, в воду нырнув, то его немедля направить в машинное отделение сушиться и отогреваться, там все время жара, что в самом центре Африки в полдень.

И это предложение отвергли: вдруг кто с головой под лед уйдет? Случится подобное, считай, что ни за понюшку табака погиб человек…

Казалось, положение такое, что хоть обратно на левый берег возвращайся.

А фашисты, хотя и не видят катер-тральщик, из минометов во всю мочь бьют по квадрату, в котором он скрылся и мог быть теперь. Осколки, противно взвизгивая, раздирают воздух буквально рядом с матросами экипажа «сто сорок девятого», впиваются, дырявят надстройку и борта катера.

Когда Витя уже стал подумывать, что приказ о возвращении на левый берег будет отдан вот-вот, мичман Агапов вдруг крикнул: