Страница 3 из 47
Последнее, что я услышал, был вой бомб. Одна из них взорвалась рядом, голову обожгло и, теряя сознание, я почувствовал, как взрывной волной меня рвануло и воздух и бросило к земле. А потом, выбравшись из забытья, я увидел, что снег подо мной почернел от крови…
— Надоело у вас, пустите «домой».
— Шустрый какой, — без улыбки сказал хирург. — Тебя еще шатает от стены к стене.
— Две недели валяюсь. Рана зажила.
— Не ной, без тебя тошно.
Я заводил этот разговор с точностью метронома, едва переступал порог перевязочной. Фронт отодвигался, и я боялся, что мне не удастся вернуться из госпиталя в свою часть. То ли надоел я доктору, то ли рана моя заживала без осложнений, но меня выписали и направили в родную авиагруппу.
— Долечишься в санбате, — сказал хирург. — Осточертели вы мне со своим нытьем. Войны, что ли, не хватит?..
Что говорил он еще, я не слышал, потому что спешил к каптерке, где хранилась моя фронтовая форменная одежда. Получил унты, портянки, ватные брюки, гимнастерку, ушанку. Торчал из нее клок ваты, вырванный осколком. «В сорочке родился, — подумал я, — чуть пониже, и в висок». С наслажденьем вдохнул запах масла, которым пропиталась одежда, и стал одеваться. Меня ждали в Быково…
Глава вторая
Фашистов гнали от Москвы. Линия фронта откатывалась на запад. С высоты полета наших тихоходных У-2 хорошо было видно, что враг ни метра оккупированной земли не отдавал без ожесточенного сражения. Изрытые воронками поля чернели, будто земля болела оспой. Искореженные автомашины, танки, пушки валялись в кюветах, стояли в самых неожиданных местах. Сожженные, разрушенные населенные пункты казались навсегда лишенными жизни. А войска шли и шли вперед. Увеличивался и радиус полетов наших машин.
Рана зажила, а вот контузия нет-нет да и давала о себе знать. В мороз резкая боль вдруг приливала к голове, мир вокруг начинал кружиться, темнеть. Но в медсанбат я не шел, боялся, что отправят в тыл. И все же моим страхам суждено было сбыться.
Во второй половине марта меня вызвали в штаб авиагруппы.
— Поедешь в тыл через Москву, — сказал начальник штаба, — опусти письмо в городе, поближе к дому.
— За что? — в моем голосе слышалась явная обида. — Я здоров.
— Извини, — сказал он, — замотался. Тебя ведь в другую часть переводят. В авиацию дальнего действия. В 102-й авиаполк…
Когда я добрался к назначенному месту, понял, что полка еще нет. Он только формировался. В основном из работников Гражданского воздушного флота. Я снова попал к своим, и это, конечно же, не могло не радовать. Может быть потому, что с теми, кого знаешь, и воевать вроде бы легче. А знал я многих. Читал списки летного состава и про себя отмечал их, с кем лучше ли, хуже ли был знаком: Н. В. Савонов, К. Я. Меснянкин, С. И. Гиричев, В. И. Лебедев, И. Н. Владимирцев, А. Р. Сальников, А. М. Гречишников, А. Д. Щуровский… Не меньше знакомых фамилий нашел и в списках технического состава: К. К. Стрельников, А. Ф. Уткин, Н. С. Котов, И. Т. Давыдов, И. И. Ковалев, К. П. Родин. Работа в институте была хороша, интересна и тем, что удалось при испытательных полетах побывать в родных городах и аэропортах. Она же дарила встречи со многими людьми, а война свела с ними в одном полку.
Да что говорить, одним из первых, кого встретил, был наш институтский летчик-испытатель Б. П. Осипчук. Увидев меня, он рассмеялся:
— Горностаев, от тебя никуда не денешься. Опять будешь донимать своими вечными придирками?
— О вас же заботимся, Борис Петрович. Чтоб число ваших взлетов равнялось числу посадок.
— Не Борис Петрович, а товарищ командир полка, — насупил он шутливо брови. И добавил:
— Рад, что снова вместе работать придется. Только вот работенка будет боевая.
В мирные дни, которые казались такими далекими, нереальными, хотя прошло лишь немногим больше полугода с начала войны, мне не раз приходилось летать с Осипчуком. Я был техником по обслуживанию самолетов, он — опытным летчиком-испытателем, эрудированным, знающим инженером. У него я учился любить машину, беречь ее. На его долю, как правило, выпадали испытания опытных приборов, агрегатов, вел он их с блеском. Инженер-испытатель и я летали с ним в дальние перелеты в Свердловск, Иркутск, Новосибирск, определяя возможность продления ресурсов работы авиадвигателей. Случалось попадать в непростые переделки — в грозу, обледенение, болтанку, но в самых критических ситуациях Осипчук оставался спокойным и несуетливым. Он не терял присутствия духа в ситуациях, которые по всем меркам были безвыходными не только в небе, но и на земле. Я хорошо запомнил то утро в марте тридцать седьмого, когда, подготовив машину к испытательному полету, ждал Осипчука и инженера-испытателя. Время шло, а их все нет и нет.
Я начал злиться… Но тут подъехал бензозаправщик, шофер выскочил из кабины и весело крикнул:
— Николай, сливай горючку.
— Почему? — Я искренне удивился. Погода стояла отличная.
— Отлетался твой Осипчук. Взяли его. Враг народа!
Наверное, в моем лице появилось что-то такое, что заставило веселого шофера попятиться назад, к кабине. Он судорожно, не спуская с меня глаз, стал шарить по полу ее, пытаясь нащупать что-то.
— Сука ты, — сказал я ему и пошел к институту.
Лишь через два года, в тридцать девятом, я снова встретил Осипчука. Встретил и… не поверил собственным глазам. Я знал, что оттуда, куда его забрали, не возвращаются. Но это же был он?! Осипчук сидел на берегу Москвы-реки, на нашем любимом месте, куда в жаркие дни мы бегали купаться после работы. Увидев мое ошарашенное лицо, он грустно улыбнулся.
— Что, не ожидал меня встретить?
Я промолчал.
— Но тебе-то, надеюсь, не надо доказывать, что я не верблюд? — Он зло прищурился.
— Не надо, — сказал я. — Мне не надо.
— Садись.
Мы долго сидели молча. Но, видимо, здесь, в тишине и покое, где мягко ласкались у ног волны Москвы-реки, где пели птицы и высокие белые облака тихо плыли по небу, его настигла та минута, когда молчать больше нет сил.
— Понимаешь, они мне шили обвинения одно страшней другого. — Голос его звучал глухо, будто надтреснутый. — Мне… летчику! Я ни черта не признавал. Тогда они начали меня бить. Ну, думаю, так я быстро отдам концы. И помру «врагом народа»… Зло меня разобрало. На очередном допросе я «раскололся». Пишите, говорю, что передал иностранной разведке данные автопилота АВП-2…
— Так он же… — начал я.
Но он перебил:
— Вот-вот… В награду за сговорчивость дали мне по низшей мерке — всего пять лет лагерей. И тут же перестали «воздействовать». Кормить стали лучше, даже читать разрешили…
А как только я попал в лагерь, тут же начирикал заявление прокурору. Так, мол, и так, — тут ты, Николай, прав, — автопилот АВП-2 производится по лицензии чуть ли не всеми странами мира, и в СССР в том числе. А значит, его данные никакого секрета не представляют и самая плюгавая разведка чихать хотела на него, если бы даже я ей АВП-2 и предложил… Так что, гражданин прокурор, нет за мной состава преступления.
Сколько я этих заявлений написал, не счесть. То ли не доходили они по назначению, то ли не верили, что я их так надул просто… Наконец вызвали: «Ах ты сякой-такой?! Выходит, обманул следствие! Будем тебя теперь снова за это судить…»
Ну, во-первых, говорю, не снова — пять лет я без суда получил, а заочно, от «тройки». А во-вторых, готов предстать перед судом, но там я уж расскажу, что меня вынудили пойти на обман. И вот я здесь. Реабилитировали подчистую, Николай…
Я опять начал с ним летать, но летал он теперь с какой-то жадностью, будто боялся, что небо у него снова кто-то может отнять… Так что с командиром полка нам повезло. Он принадлежал к числу людей, с которыми хочется все время быть рядом. Его обаяние, простота в общении, умение выслушать человека и постоянная готовность прийти на помощь каждому, кто в ней нуждается, создали Осипчуку авторитет в среде авиаторов еще до войны. Помимо высоких, чисто профессиональных качеств, природа щедро наградила его и другими талантами: умением отлично рисовать веселые карикатуры, играть на рояле, сочинять остроумные и забавные эпиграммы. Что же касается летной работы, здесь он был строг, требователен, справедлив.