Страница 31 из 56
Только тупоголовый Дрейлинг мог не понимать. За ним несли два горячих, вкусно дымившихся завтрака и блюдо с поджаренным хлебом «arme Ritter».[18]
…Погружаясь в воспоминания, как в теплую воду, Дрейлинг вызывал в себе приливы чистых и бесстрастных настроений. Это было для него потребностью сердца. Горизонты жизни сближались, судьбы отдельных людей вдруг становились чем-то значительным, от этого возникала томная, сладко волнующая грусть, и тогда он начинал ощущать себя истинно хорошим человеком. Для встречи с Карбышевым он постарался привести себя именно в такое состояние и, приступая к разговору, действовал не только по приказанию графа Бредероде, но еще и по хотению собственной души, которой было приятно слегка расчувствоваться. От воспоминаний Дрейлинг довольно быстро перешел к философии.
– Казалось бы, все хорошо, – говорил он Карбышеву, – и вдруг возникает нелепый вопрос: а имею ли я нравственное право и т. д.? Скверный вопрос о «нравственном пра-В0» – это и есть то, что своей интеллигентской болезненностью страшно мешает жить и работать. Это ядовитая спирохета, подрывающая естественную силу мысли и чувства. Это русская черта, которая, вероятно, вам знакома, Дмитрий Михайлович, нисколько не меньше, чем мне. Не правда ли? Но с этим надо бороться, бороться…
– Зачем? – спросил Карбышев. – Зачем бороться? Моральное чувство может иногда мешать, но гораздо чаще оно помогает в работе. Все дело в том, о какой работе речь…
– Да, да, – с тихим разочарованием в голосе сказал Дрейлинг, – здесь мы с вами не разойдемся. Да, конечно, основой жизни должно быть уважение к личности, к труду и уму людей. И вы, и я – мы старые русские офицеры, вполне порядочные люди и хорошо знаем это. Но как быть, когда личное приходит в конфликт с… не личным? Вот тут…
– Вы – комендант, а я – пленник? Пусть это вас не беспокоит…
– О, нет… Такому пленнику, как вы, необходим именно такой комендант, как я. Надеюсь, что между нами не будет недоразумений. Я говорю о гораздо больших вещах – о войне, о том, что история народов превращается в борьбу рас…
– Чепуха! – резко сказал Карбышев.
– Может быть, – полусогласился Дрейлинг, – может быть… Я ничего не утверждаю. Я не политик, я просто военный человек. Потому только я и говорю о таких фактах войны, как, например, недавнее форсирование Днепра германскими силами. Волшебная быстрота наступления…
– А почему вы не наступаете вместе с германскими силами на Россию, а сидите комендантом в этой мышеловке? – внезапно спросил Карбышев.
Но Дрейлинга не смутил даже и такой неожиданный и дерзкий вопрос.
– Очень просто… Я не стремлюсь к лаврам в этой войне, так как не перестаю чувствовать себя русским, – сказал он и подумал: «Ловко!..»
Однако, чтобы Карбышев не усомнился в искренности сказанного, надо было поступить, как делают обычно люди, нечаянно сказавшие правду, то есть испугаться и начать заметать след. Дрейлинг встал, подошел к двери, прислушался и вернулся.
– И еще одна причина, – договорил он, – германские лагеря для военнопленных – ужасная вещь. Если люди умирают здесь недостаточно быстро, их убивают. Самый крепкий человек выдерживает полгода. Коммунисты – первые кандидаты. Такой человек, как я, – счастье для лагеря. Лавры победителя меня не прельщают, но благодарную память множества моих несчастных соотечественников я очень хотел бы заслужить. Вот мой скромный ответ на ваш недостаточно скромный вопрос, Дмитрий Михайлович. Коммунисты гораздо чаще становятся обывателями, чем обыватели – коммунистами. Слава богу, что я ни то и ни другое. Неужели вам не странно, что вы коммунист?
– Мне странно, что можно об этом спрашивать. Я коммунист и останусь им всегда, при всех обстоятельствах.
До сих пор Дрейлингу не было почти никакой надобности притворяться: так удачно он настроил себя для этого разговора на тон доброжелательности. Но реплики Карбышева все грубей и грубей вторгались в мир его души. А самая последняя просто-таки взбесила. И в разговоре наступил неизбежный и необходимый перелом.
– Десять минут назад, – сказал Дрейлинг, – я выразил надежду на то, что между нами не будет недоразумений. И, конечно, их не будет, если вы не станете их создавать.
– А что вы называете недоразумениями?
– Ваше имя очень популярно между пленными…
– Естественно. Кое-кто меня знает по учебникам.
– Не только. Сцена на плацу, когда вы отказались развязать свой мешок, произвела на пленных самое нежелательное впечатление. По лагерю заговорили: вот как должен вести себя советский человек в плену! Согласитесь…
– Согласен: именно так и должен вести себя в плену советский человек.
Дрейлинг замотал головой. По мере того, как им овладевала злость, его медлительные, неуклюжие и глупые мысли все дальше отходили от благоразумия.
– Вы не хотите пользоваться преимуществами, которыми я пытаюсь облегчить для вас лагерный режим, – не завтракаете, не обедаете… Вот и сейчас…
Дрейлинг положил в рот ломтик поджаренного хлеба и вкусно захрустел им, слегка подщелкивая вставными зубами.
– Почему вы так делаете? Зачем? Разве вы не видите, что Гитлеру все удается? Германские армии под Москвой и Ленинградом. Entre nous soit dit,[19] – уже назначен день триумфального въезда Гитлера в Москву. Это так же верно, как снег зимой. Русскими оставлены Смоленск, Киев, Одесса, Харьков. Еще один хороший натиск на Москву – и Советской России нет… Все полетит прахом…
Карбышев вскочил со своей узенькой карантинной койки, маленький, – особенно маленький в дурацкой больничной одежде, – изжелта-бледный, с гневно горящими черными глазами.
– Не смейте, Дрейлинг! Довольно фашистской болтовни!
И комендант побледнел. Его рука сунулась к карману, где лежал пистолет. Но быстрая память опередила руку. Ведь стоявший перед Дрейлингом безумец был нужен Гитлеру не мертвым, а живым. Брест удалось взять только мертвым, а этого необходимо взять живым, только живым. Спрячьте самолюбие, господин фон Дрейлинг! Уже много лет, как вам приходится этим заниматься, – пощечина за пощечиной. Трудно привыкнуть? Надо. Если нравственное чувство мешает работе, а не работать нельзя, то надо привыкать… да!
– Вот мы и повздорили, Дмитрий Михайлович, – тяжело дыша, сказал комендант. – Но, видит бог, я не хотел. Я лишь изложил вам взгляд… не мой… Нет, нет, не мой! Это общепринятый в Германии взгляд на будущее. Однако я допускаю и даже не сомневаюсь, что он не предусматривает всех возможностей. Мало ли что может еще быть? Русский народ умеет защищаться…
На эту последнюю удочку Карбышев должен был попасться. И действительно, он снова сел на койку и быстро заговорил, поблескивая глазами:
– Вы родились, выросли, служили в России. Неужели вы не знаете характера нашего народа – медленно запрягать, но скоро ездить? Это еще Бисмарком замечено и сформулировано. Ваш метод войны – «тактика ужаса» – безостановочное продвижение танковых клиньев, за которыми следуют эшелоны пехотных соединений. Так? Фашисты изобрели эту тактику, но способность считаться с социально-политическими основами народного патриотизма они безвозвратно утеряли. В этом их гибель…
– Однако опыт западноевропейских кампаний…
– Он односторонен и ограничен. Теория военного искусства еще не разработала многих проблем. Они решатся только теперь…
– Как же они решатся? – с любопытством спросил Дрейлинг.
– А вот как… Постепенно ваши временные преимущества сойдут на нет. Ведь вы вложили в первый удар все свои силы. И вы не можете его повторить… Верно?… Война уже должна быть кончена вами, а она… Помните Кутузова? Да, да…
Несколько минут и гость и хозяин молчали. Дрейлинг собирался с мыслями. По-видимому, следовало исключить из этого разговора военную тему, – черт с ней! Но если ни политическая, ни филантропическая, ни военная темы не годятся, что же остается? Дрейлингу показалось, что он, наконец, нашел гвоздь.
18
«Бедный рыцарь» (нем.).
19
Между нами говоря (франц.)