Страница 14 из 56
– И уж тут наше дело – помочь, – говорил Юханцеву заместитель командира 84-го стрелкового полка по политической части, – разработать общий план обороны и прочее. Это, Яков Павлович, все равно как производственное совещание на заводе. Политика, производство, быт – все в переплете, пока тут же, на совещании, не распутается… И тогда…
Юханцев очень хорошо понимал замполита. Да, это школа. Буря гудит, корабль рвется вперед, ты – у руля и знаешь: от малейшей ошибки в нажиме на руль, от неверного поворота, от случайной нечеткости действий – мель, риф, крушение. Школа партийной работы! Полковой комиссар считал, что надо немедленно собрать командиров и на собрании обязаться такими решениями, чтобы…
– Где соберем? – спросил Юханцев.
Он считал эту мысль находкой.
– У нас, в штабе полка. И Османьянц придет. Он нынче на южном острове за командира.
– Без руки?
– С рукой. Загипсовали. Придет…
– Хорошо. Собирай!
Из того, что сказал собравшимся Юханцев, с величайшей ясностью вытекала задача: обороняться. Каждая попытка сопротивления ценна и нужна, ибо из суммы задержек рождается выигрыш времени для организации настоящего отпора. Только так может действовать советская крепость – задерживать противника, наносить ему возможно большие потери, отвлекать на себя возможно больше неприятельских сил, всячески замедлять их движение. Только так мог гарнизон Бреста приблизить конечную цель войны – погнать гитлеровцев назад. Только так…
Выступил начсандив Османьянц, с подвязанной рукой, красным, странно улыбающимся лицом и блестящими маленькими глазами.
– Чтобы мобилизоваться всей стране, товарищи, – сказал он, – нужны не дни, а месяцы. Хватит у нас сил и средств, чтобы обороняться месяцы? Нет, не хватит. Следовательно, будем обороняться, пока живы! – И, улыбаясь, отошел к стене.
Потом заговорил помощник командира полка капитан Зубачев – сухощавый, стройный, с тонким, нервным лицом. Подняв кверху, высоко над головой, свой планшет, в котором у него хранились конспекты по истории партии, капитан сказал, словно присягая:
– Мы не получали приказа об отходе – значит, надо стоять.
И все, кто еще выступал, говорили то же самое. Юханцев жадно слушал этих людей. У некоторых из них были здесь, в крепости, жены и дети. Думают ли они о своих семьях, когда клянутся умереть? Ведь умереть они клянутся и за них, и от их имени тоже тей, – а только с ними. Значит ли это, что они клянутся и за них, и от их имени тоже клянутся? В таком именно положении был и сам Юханцев. Он слушал слова великой клятвы, с готовностью произносившиеся вокруг командирами, смотрел на их взволнованные, горячие лица. Да, он сделал сейчас все, чтобы поднять их дух на смертный подвиг, и он поведет их за собой умирать. Здесь его право и его долг. Новая мысль зажглась, ослепительной яркостью наполнив мозг. Юханцев вдруг увидел прямо перед собой смысл своей жизни. Смысл был необъятен, как история человеческого разума, и так же, как эта история, выражал в себе философию подвига. Не всякий подвиг – только жертва. Есть подвиги завоевания через жертву, как тот, к которому зовет сегодня своих людей Юханцев. И в громадности таких подвигов, перед лицом их бессмертия, жить или не жить – все равно. Нет, не может быть, чтоб кто-нибудь не знал этого, – не может быть! Юханцев подошел к Османьянцу, к Зубачеву и быстро, но крепко обнял их. Шум, наполнявший низенькие, сводчатые комнаты штаба полка, где происходило собрание, молк.
Командиры понимали: Юханцев прощается.
– Товарищи! – громко сказал он. – Партия нам велела… Умрем, а крепость не сдадим!
С пяти утра гремели тяжелые орудия осады. Огонь был направлен главным образом на цитадель и северный остров крепости, туда, где инженерный парк и кладбище. Огонь чередовался с налетами. Под огнем крепость замирала, уходя в подвалы. Но, как только гитлеровцы прекращали обстрел, чтобы бросить на штурм пехоту, солдаты становились на места и хватались за ружья. Длинные стволы тяжелых зениток втыкались в утреннее небо. И штурм остывал. В девять часов на северном земляном валу завозилось что-то очень большое и несуразное. Подтянув радиоагитмашину, гитлеровцы устанавливали ее в направлении ветра. До защитников крепости долетело: «Предложение есть честной капитуляции… Уже многи русски города пали… Уже вся русски армия пал…» Ураган ружейного и пулеметного огня заглушил геббельсовскую болтовню. Но был на нее еще другой ответ.
Командиры читали бойцам приказ № 1:
«Создавшаяся в крепости обстановка требует организованных боевых действий для дальнейшей борьбы с противником. Руководство решило объединить основные силы находящихся в крепости воинских частей в сводную группу. Командование сводной группой поручить капитану Зубачеву И. Н. Начальником штаба группы назначить старшего лейтенанта тов. Семененко. Всем командирам частей учесть бойцов по спискам. Боевой приказ поступит после составления списков и окончательной организации подразделений…»
Крепость и не думала «падать».
Потянулись, захлебываясь в крови, часы и дни непрерывной, отчаянной, яростной борьбы, когда сутки бежали за сутками сквозь тонкие перегородки призрачных ночей, и люди – с ними, равнодушные к восходу солнца, безразличные к его закату, забывшие о том, что есть время, и ни на миг не забывающие о пространстве, за которое надо умереть.
Еще двадцать четвертого гитлеровцы ворвались в северо-восточную часть крепости. Огненная буря быстро подмела здесь улицы, и бои развязались в руинах школы 125-го стрелкового полка, в подвалах и подземных казематах. Шагнуть через дорогу, которая вела из города в крепость, противнику не удавалось. Ружейно-пулеметный огонь с восточного форта северного участка косил все живое у крепостных стен. Так было двадцать четвертого.
На следующий день удары штурма перенеслись на цитадель. Дрались между Тереспольской башней и Холмскими воротами, у Ильинских и Центральных ворот. И снова фланговый огонь восточного форта северного острова делал свое спасительное дело…
Уже три дня, как стрелки восточного форта изнывали от жажды. В форту не было колодцев, и поэтому, когда гитлеровцы опоясали его тугим кольцом, положение стало грозным. В подвале отыскался лед, – надолго ли? На конюшенном дворе обнаружили роз. Начали его перекапывать на колодец. Вода выступила, но пить эту вонючую воду было нельзя. В форту были женщины, дети, много раненых. Храбрецы вызывались пробраться ночью на Муховец с котелками. Им казалось, что погибнуть, пробиваясь через заставы гитлеровцев, легче, чем видеть запекшиеся от свирепой жажды детские губки и молящие ребячьи глаза. Одни пробивались, немногие, и приносили воду. Другие, почти все, не возвращались, ибо мертвые вернуться не могут. Под шинелями, плащ-палатками, в широких солдатских гимнастерках встречали мученики-дети грохот рвущихся гранат, которыми фашисты забрасывали форт, старательно прочесывая из пулеметов каждый проход. И все-таки восточный форт держался, а фланговый огонь его защиты не смолкал ни на минуту…
Штурмовой отряд гитлеровцев ворвался у Холмских ворот в дом санчасти 125-го стрелкового полка. Это случилось двадцать пятого, после полудня. Раненые завалили двери и лестницы в доме шкапами и койками, установили на удобном месте пулемет и начали швырять из окон гранаты. Так шло часа два. Потом смолк пулемет, расстреляв патроны, и говорить продолжали одни лишь винтовки и пистолеты. Все меньше и меньше оставалось раненых бойцов на ногах. Комната дымилась, как камин с засоренной трубой. «Неужели я один?» – подумал, оглянувшись, старший лейтенант. Действительно, он был в этой комнате единственным живым существом. Старший лейтенант швырнул гранату. Она была последняя. Тогда он бросился вниз, размахивая ружьем. Однако и тут не упал. Дюжина фашистских штыков подняла его высоко, высоко…
К вечеру двадцать пятого гитлеровцам удалось захватить южный и западный острова крепости. Вторично раненный Османьянц – он командовал обороной южного участка – явился к капитану Зубачеву.