Страница 25 из 113
— Да, посредством условного знака.
— А этот знак не может вас выдать?
— Никогда.
— В таком случае все в порядке. Теперь нам нужно только позавтракать, потому что я так спешил к вам сообщить эти добрые известия, что вышел из дому натощак.
— Позавтракать, дорогой аббат? Хорошо вам говорить! Я могу предложить вам только остатки вчерашнего паштета да три или четыре бутылки вина, кажется уцелевшие в баталии, которая здесь происходила.
— Гм-гм! — пробормотал аббат. — Мы сделаем лучше, дорогой шевалье.
— Я к вашим услугам.
— Спустимся позавтракать к нашей доброй хозяйке, госпоже Дени.
— Какого черта я пойду к ней завтракать? Разве я с ней знаком?
— Это мое дело. Я представлю вас как своего питомца.
— Но у нас будет отвратительный завтрак.
— Не беспокойтесь. Я ее кухню знаю.
— Но ведь это будет убийственно скучно?
— Зато вы сведете дружбу с женщиной, хорошо известной в своем квартале строгими нравами и преданностью правительству, — словом, с женщиной, не способной дать приют заговорщику. Вы понимаете?
— Если это нужно для пользы дела, аббат, я приношу себя в жертву.
— Я уж не говорю о том, что это весьма приятный дом, где вы познакомитесь с двумя молодыми особами, из которых одна играет на виоле-д'амур, а другая — на спинете, и с юношей, клерком стряпчего; в общем дом, в котором вы сможете проводить воскресные вечера за партией в лото.
— Подите вы к черту с вашей госпожой Дени! Ах, простите, аббат! Быть может, вы друг дома? В таком случае беру свои слова обратно.
— Я ее духовник, — скромно ответил аббат Бриго.
— Тогда тысяча извинений, дорогой аббат. Госпожа Дени в самом деле очень красивая, прекрасно сохранившаяся женщина. У нее роскошные руки и крохотные ножки. Черт возьми, я ее отлично помню! Спуститесь первым, я последую за вами.
— Почему бы нам не спуститься вместе?
— А как же мой туалет, дорогой аббат? Неужели вы хотите, чтобы я появился перед барышнями Дени в таком виде, совсем взлохмаченный? Должны же мы, черт возьми, следить за своей внешностью! К тому же будет приличнее, если вы предупредите о моем приходе, — я-то ведь не пользуюсь привилегиями духовника.
— Вы правы. Я спущусь, предупрежу о вас, а через десять минут придете и вы сами. Не так ли?
— Да, да, через десять минут.
— Я покидаю вас.
— До свидания.
Шевалье сказал только половину правды: возможно, он остался для того, чтобы заняться своим туалетом, но также и в надежде хоть на минуту увидеть свою прекрасную соседку, о которой грезил всю ночь. Надежда эта не сбылась: напрасно он подстерегал ее, спрятавшись за занавеской, окно девушки с белокурыми волосами и черными глазами оставалось плотно занавешенным. Правда, вместо нее он мог увидеть своего соседа, облаченного в уже знакомое шевалье утреннее одеяние, который, приоткрыв дверь, высунул так же осторожно, как накануне, сначала руку, а потом и голову. Но на этот раз он не отважился на большее, потому что стоял легкий туман, как известно в высшей степени вредный для организма парижского обывателя. Наш мещанин кашлянул раза два на самых низких нотах и, убрав голову и руку, опять спрятался в свою комнату, как черепаха в свой панцирь. Д'Арманталь с удовольствием увидел, что он может избавить себя от труда покупать барометр и что сосед вполне заменит ему обезьян-капуцинов, которые выходят из лесных убежищ в хорошую погоду и упорно остаются там в дождливые дни.
Появление садовода произвело на шевалье обычное впечатление, отражавшееся на его отношении к бедной Батильде. Она была так мила и привлекательна, что всякий раз, когда д'Арманталю удавалось посмотреть на нее, он видел в ней лишь юную девушку, грациозную, красивую, одаренную талантом к музыке и рисованию, то есть самое прелестное и совершенное создание, которое ему доводилось встречать. В такие минуты — подобная тем призракам, что проходят в ночи наших грез, неся, словно алебастровый фонарь, свой свет в самих себе, — она озарялась небесным лучом, отбрасывающим во мрак все, что ее окружало. Но, когда взору шевалье являлся хозяин террасы с его заурядным лицом, вульгарными манерами и той неизгладимой печатью пошлости, которой отмечены некоторые люди, в душе д'Арманталя странным образом совершалось нечто подобное движению качелей: вся поэзия исчезала, как по свистку машиниста исчезает волшебный дворец со сцены театра; вещи представали в новом свете; врожденный аристократизм д'Арманталя брал верх; Батильда снова оказывалась всего лишь дочерью этого человека, то есть гризеткой, и только; ее красота, грация, изящество и даже таланты становились игрой случая, ошибкой природы, чем-то вроде розы, расцветшей на кочане капусты. Тогда шевалье, пожимая плечами, разражался смехом над самим собой и, не в силах понять, откуда взялось столь сильное впечатление, которое он испытывал прежде, приписывал его своей озабоченности, необычности своего положения, одиночеству — словом, чему угодно, только не его подлинной причине: могучей и неодолимой власти изящества и красоты. Итак, д'Арманталь спустился к своей хозяйке, весьма расположенный найти очаровательными барышень Дени.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I. СЕМЬЯ ДЕНИ
Шевалье вслед за аббатом вышел из мансарды и спустился к хозяйке. Госпожа Дени считала, что таким невинным созданиям, как ее дочери, не приличествует завтракать в обществе молодого человека, который, не прожив в Париже и трех дней, уже возвращается домой в одиннадцать вечера и до двух часов ночи играет на клавесине. И, хотя аббат Бриго потратил немало слов, стараясь убедить госпожу Дени, что это двойное нарушение правил внутреннего распорядка, установленных в доме, не должно в ее глазах порочить нравственность молодого человека, за которого он отвечает как за самого себя, он добился лишь того, что девицам Дени было разрешено появиться за столом во время десерта.
Однако шевалье заметил, что, хотя девицам и было запрещено показываться ему на глаза, им, видимо, не возбранялось услаждать его слух. Едва госпожа Дени и ее гости уселись за столом, на котором был сервирован обильный завтрак, состоящий из множества разнообразных блюд, аппетитных на вид и превосходных на вкус, как за стеной послышались прерывистые аккорды клавесина и зазвучал голос, не лишенный силы, но столь часто детонирующий, что плачевная неопытность певицы сразу становилась очевидной. При первых же аккордах госпожа Дени притронулась к руке аббата, а затем с довольной улыбкой несколько мгновений вслушивалась в доносящееся из соседней комнаты пение, от которого у шевалье мурашки побежали по коже.
— Слышите? — сказала она. — Это Атенаис играет на клавесине, а Эмилия поет.
Аббат Бриго кивнул головой в знак того, что наслаждается пением и музыкой, и, слегка наступив на ногу шевалье, дал ему понять, что настала минута сделать комплимент госпоже Дени.
— Сударыня, — тотчас сказал д'Арманталь, отлично поняв, что аббат взывает к его вежливости, — мы должны выразить вам двойную благодарность, ибо вы угощаете нас не только отменным завтраком, но и прекрасным концертом.
— Ах, — небрежно ответила госпожа Дени, — девочки просто развлекаются. Они не знают, что вы здесь, и поэтому музицируют. Я сейчас прикажу им прекратить. — И госпожа Дени сделала движение, чтобы встать.
— Помилуйте, сударыня! — воскликнул д'Арманталь. — Неужели оттого, что я приехал из провинции, вы считаете меня недостойным познакомиться с талантами столицы?
— Упаси Бог, сударь, я вовсе так не считаю, — ответила госпожа Дени, лукаво взглянув на шевалье. — Я ведь знаю, что вы музыкант. Мне уже сообщил об этом жилец с четвертого этажа.
— В таком случае, сударыня, вы вряд ли выслушали лестный отзыв о моем искусстве, — со смехом сказал д'Арманталь, — потому что мой сосед как будто не пришел в восторг от моих упражнений.
— Он сказал мне только, что вы выбираете странные часы для занятия музыкой… но прислушайтесь, господин Рауль, — добавила госпожа Дени, обернувшись к двери, — роли переменились. Теперь, дорогой аббат, поет Атенаис, а Эмилия аккомпанирует сестре на виоле-д'амур.