Джойленд

Среда перед моим последним экзаменом выдалась не по сезону жаркой и влажной. Около часа пополудни стали собираться первые тучи, а к четырем, когда мы с Венди условились встретиться в подпольном „кабинете“ Джорджа Нако, небеса разверзлись, и полил дождь. Я пришел первым. Венди появилась пять минут спустя, промокшая до нитки, но в отличном настроении.

Капли дождя сверкали в ее волосах. Она бросилась ко мне и, смеясь, обвила руками. Грянул гром, лампочки в подвале коротко мигнули.

— Обними меня, обними меня скорее! — сказала она. — Дождь такой холодный.

Я согрел ее, и она согрела меня. Довольно скоро мы уже лежали на старом диване — левой рукой я ласкал ее грудь (бюстгальтера на Венди не было), а правой забрался под юбку и исследовал нижнее белье. Так продолжалось минуту или две, после чего она отстранилась, села и поправила прическу.

— Хватит, — строго сказала Венди. — Вдруг зайдет профессор Нако?

— Это вряд ли, тебе не кажется?

Я улыбался, но ниже пояса ощущал знакомую пульсацию. Иногда Венди помогала ее снять (она вообще довольно быстро стала специалистом в том, что мы называли „джинсовкой“), но я подумал, что сегодня „джинсовки“ мне не светит.

— Ну, тогда один из его студентов с „хвостами“, — предположила она. — „Пожалуйста, профессор Нако, пожалуйста-пожалуйста, я сделаю все, что скажете“.

Тоже вряд ли, но Венди была права: нам действительно могли помешать. Студенты постоянно наведывались сюда, желая добавить новый реферат или очередной образец албанского искусства. Диван к обжиманиям располагал, а вот сам „кабинет“ — уже не очень, особенно с тех пор как этот укромный уголок стал настоящим объектом паломничества студентов.

— Как твой экзамен по социологии? — спросил я.

— Сомневаюсь, что сдала на пятерку, но точно сдала, и это меня устраивает. Особенно учитывая, что этот экзамен был последним.

Она потянулась, коснувшись пальцами лестницы над нами, при этом грудь ее изящно приподнялась.

— Меня здесь не будет… — она бросила взгляд на часы, — ровно через один час и десять минут.

— Едешь с Рене? — я не испытывал особой симпатии к соседке Венди, но знал, что лучше этого не говорить. Как-то раз я сказал, и мы поругались: Венди обвинила меня в том, что я пытаюсь управлять ее жизнью.

— Так точно, сэр. Она подбросит меня до дома отца и мачехи. А через неделю мы обе станем официальными сотрудницами „Филена“!

Прозвучало так, точно они получили работу в Белом доме, но и на этот раз я предпочел держать язык за зубами. Меня беспокоило другое.

— Но в субботу ты же приедешь в Бервик, так?

План был прост: утром Венди приезжает, мы вместе проводим день, и она остается на ночь. Она, конечно, остановится в комнате для гостей, но ведь это всего лишь в дюжине шагов по коридору. А если вспомнить, что мы, вероятно, не увидимся до осени, то вероятность „этого“ повышалась в разы. Да, дети верят в Санта-Клауса, а первогодки нашего университета иногда на протяжении целого семестра пребывали в уверенности, что профессор Нако действительно преподает английский язык.

— Само собой, — она осмотрелась, никого не увидела и положила руку мне на бедро. Рука заскользила вверх, добралась до молнии на джинсах и нежно сжала то, что находилось под ней. — Иди-ка сюда.

Так что, в конце концов, свою „джинсовку“ я получил. Медленная и ритмичная, она стала вершиной исполнительского мастерства Венди. Раздался очередной раскат грома, и вот уже шелест проливного дождя сменился барабанной дробью града. Рука Венди сжалась, продлевая и усиливая мой оргазм.

— Прогуляйся под дождем, прежде чем вернешься в общагу, а то все узнают, чем мы тут занимались, — она поднялась. — Дев, мне пора. Мне еще надо сумки собрать.

— Ну, тогда до субботы. На ужин отец готовит свою фирменную курицу.

И она снова ответила „само собой“. Как и поцелуй на цыпочках, это было фирменной чертой Венди Кигэн. Да вот только вечером в пятницу она позвонила мне сказать, что у Рене изменились планы, и они уезжают в Бостон на два дня раньше.

— Прости, Дев, но она — мой водитель.

— Всегда можно поехать на автобусе, — сказал я, прекрасно понимая, что это ничего не изменит.

— Милый, я ей пообещала. Отец Рене достал нам билеты на мюзикл „Пиппин“. Такой вот сюрприз.

Она запнулась.

— Порадуйся за меня. У тебя впереди Северная Каролина, и я за тебя рада.

— Порадоваться, — сказал я. — Понял, будет сделано.

— Уже лучше, — она понизила голос и заговорщицки добавила: — В следующий раз, когда мы встретимся, я сделаю тебе подарок. Обещаю.

Обещания своего она не исполнила, но и нарушать его ей не пришлось. После той встречи в „кабинете“ профессора Нако Венди Кигэн я больше не увидел. Не было даже прощального звонка со слезами и обвинениями — так посоветовал Том Кеннеди (о нем чуть позже), и, вероятно, это было хорошей идеей. Венди, наверное, ожидала такого звонка — может, даже хотела, чтобы я позвонил. Если так, то ее ждало разочарование.

По крайней мере, мне бы этого хотелось. Даже сейчас, спустя многие годы, когда все эти сердечные метания остались в далеком прошлом, я надеюсь, что так и было.

Любовь оставляет шрамы.

Никаких обласканных критикой полубестселлеров я так и не написал, но, тем не менее, писательство приносит мне вполне приличный доход, за что я бесконечно благодарен судьбе. Тысячам других писателей повезло гораздо меньше. Медленно, но верно я поднимался по карьерной лестнице до моей нынешней должности в журнале „Коммерческий рейс“, о котором вы наверняка и слыхом не слыхивали.

Спустя год после моего назначения главным редактором, я снова оказался в Нью-Гэмпширском университете: там проходил двухдневный симпозиум на тему перспектив отраслевых журналов в двадцать первом веке. На второй день, во время перерыва, мне вздумалось пойти в здание Гамильтона-Смита, спуститься в подвальный этаж и заглянуть под лестницу. Никаких шуточных сочинений, планов рассадки со знаменитостями и произведений „албанского“ искусства там не оказалось. Стулья, диван и напольные пепельницы тоже исчезли. Но кто-то все же помнил: на изнанке лестницы — на месте вывески о курительном фонаре — приклеили листок бумаги. На листке напечатали всего одну строчку, да таким мелким шрифтом, что мне пришлось встать на цыпочки и чуть ли не прижаться к нему носом, чтобы хоть что-нибудь разглядеть: „Профессор Нако теперь преподает в Хогвартской Школе Чародейства и Волшебства“.

А почему бы и нет?

Почему бы и нет, мать вашу?

А что стало с Венди, спросите вы? Тут я знаю не больше вашего. Я мог бы спросить у гугла, этого всевидящего ока двадцать первого века, где она теперь, и исполнилась ли ее мечта о маленьком эксклюзивном бутике, но зачем?

Что было, то прошло. А после моей недолгой работы в Джойленде (который, не будем забывать, находился недалеко от городка Хэвенс-Бэй), мое разбитое сердце волновало меня гораздо меньше. Во многом благодаря Майку и Энни Росс.

В итоге мы с папой съели его знаменитую курицу вдвоем, что, скорее всего, не сильно огорчило Тимоти Джонса; хотя он и старался скрыть это из уважения ко мне, я знал, что он относится к Венди примерно так же, как я к ее подруге Рене. В то время я считал, что это потому, что он немного ревнует к той роли, которую Венди играла в моей жизни.

Теперь я думаю, что он видел ее более ясно, чем я. Но точно не знаю — мы с ним никогда этого не обсуждали. Я вообще не уверен, что мужчины умеют нормально обсуждать женщин.

Доев и помыв посуду, мы уселись на диван с пивом и попкорном смотреть фильм с Джином Хэкменом в роли крутого копа — ножного фетишиста. Я скучал по Венди, которая сейчас, наверное, слушала, как Пиппин и компания распевают „Поделись лучиком солнца“, — но в компании двух мужчин есть свои преимущества. Например, можно рыгать и пердеть без всякого стеснения.

На следующий день — мой последний день дома — мы пошли гулять вдоль заброшенных железнодорожных путей в леске за домом, где я вырос. Мама строго-настрого запрещала мне ходить с друзьями к этим путям. Последний грузовой поезд прошел по ним лет за десять до того, и между ржавых рельсов росли сорняки, но маму это не убеждало. Она была уверена, что если мы будем там играть, то самый последний поезд (назовем его „Экспресс — Пожиратель детей“) стрелой пронесется по рельсам, превращая нас в кашу. Да вот только это как раз ее сшиб поезд, следующий не по расписанию — рак груди с метастазами в сорок семь лет. Такой вот блядский экспресс.