Радуга

Фельдфебель направился к сараю. Большое пятно рыжело на снегу, рядом лежал ломоть черного ржаного хлеба. На твердом снегу вырисовывались следы детских ног, прошедших по чистому, незатоптанному сугробу.

— Вот здесь… а потом мы сволокли его в ров… Вот посмотрите, виден след.

— Ну, да… — согласился фельдфебель. Все указывало, что солдаты говорят правду. — Пойдемте, вы арестованы. — Они остолбенели.

— Арестованы?

— Ну, чего глаза вытаращили? Ты обязан охранять этот участок? Обязан. А на участке происходят вещи, о которых ты понятия не имеешь. Украдено тело преступника, а вы, два дурака, и не заметили. Хороша охрана! При такой охране нас могут вырезать по одному, поотрывать головы, как воробьям…

Солдаты, повесив головы, шли за ним.

— Проклятое место, — пробормотал Рашке. Его товарищ ответил вздохом.

Фогель легко вздохнул, когда, наконец, распахнулась дверь избы и навстречу вырвались тепло, свет, человеческие голоса. Ров, снег и эта жуткая, пронизывающая ужасом сердце ночь остались снаружи. Он забыл на мгновение, что он арестован. Он был среди людей, ночь отступила, побежденная человеческими голосами, светом лампы.

— Придет капитан, он распорядится, как с вами быть. Подождите здесь до утра, — сказал фельдфебель. Рашке и Фогель сели в уголке на пол. Было тепло, приятно. Рашке оперся головой о стену и сразу задремал. Но вши не давали спать. С минуту он чесался в полусне, потом открыл глаза и выругался.

— Как раз, выспишься… На морозе эти дряни еще как-то успокаиваются, а теперь зато наверстывают за все время…

Они придвинулись к печке, стащили с себя мундиры, рубашки и при красном свете пылающих дров принялись тщательно и трудолюбиво ловить, вшей в складках и швах грубого полотна.

Малючиха, тяжело дыша, сидела на полу своей избы. Нелегко было проползти на животе по рву больше трехсот метров. Сто раз она зарывалась лицом в снег, чтобы ее не заметили немцы. Она стискивала зубы — будь, что будет. Она не оставит ребенка валяться во рву, как собаку.

Обратный путь был еще трудней. Маленькое тело сына тяжело придавливало спину, соскальзывало в сторону, мешало двигаться. Она с трудом добралась до забора, с трудом выбралась из рва, пользуясь моментом, когда солдаты, разговаривая, приостановились у дома. И вот она, наконец, в избе, и маленький Мишка, прямой, вытянувшийся, лежит на столе. За это время он успел застыть на морозе, словно умер уже давно.

Дети обступили брата. В лунном свете, льющемся из окна, были ясно видны его светлые волосы, раскидавшиеся вокруг лица, рот, широко открытый в последнем крике. Зина осторожно коснулась пальчиком пятна крови на куртке.

— Что это?

— Не трогай, — сурово сказал Саша. — Это сюда в него выстрелили, правда, мама?

— Сюда, сынок, сюда, — шепнула она глухо, перебирая пальцами мягкие волосы Мишки. Вот и нет его. Еще так недавно он прятал за пазуху ломоть хлеба для Олены и осторожно, на цыпочках выходил из избы. Она была уверена, что ему удастся, что он проберется к сараю. А вот вышло иначе.

— Не надо было пускать Мишку, — плаксиво сказала вдруг маленькая Зина.

— Надо было, доченька, надо было, — простонала она глухо. — Ох, надо было, надо…

— Тетке Олене там не дают есть, — мужским низким голосом объяснил Саша.

— Да, сынок, да… — подтвердила она. — В одном отряде с батькой тетка Олена… И вот как ей пришлось. Пропадет, ни за что теперь пропадет Олена…

— Может, я ей хоть картошки отнесу, с вечера в горшке осталась, — сердито буркнул Саша.

— Нет, сынок, теперь уж никому не пробраться к сараю, уж они теперь во все глаза смотрят… Зря только пропадешь, без пользы… Видишь, вот, казалось, что никого нет у сарая, а Мишку углядели…

— Меня бы не углядели, — упирался Саша.

— Глупо ты говоришь и даже нехорошо… Когда уж Мишка не прошел, значит, там никому не пройти, никому…

Саша умолк. Мать глядела на лицо убитого и мягко гладила его волосы.

— Ну, где же мы его похороним? Утром они начнут шляться, искать. Отнимут, если найдут.

— В саду похоронить… — предложил Саша.

— Как можно в саду? Услышат, выследят… Да и земля жесткая, как камень, могилы не выкопаешь, разве только снегом забросать…

В полной беспомощности они стояли вокруг стола с убитым.

— Что же делать?

— Надо в избе похоронить, — шепнула Малючиха.

— В избе? — удивилась Зина.

— А где же? Будет лежать в своей избе, останется с нами… Больше ничего не сделаешь…

— Здесь, в избе?

Она беспомощно оглянулась.

— Нет… В сенях можно…

Они вышли в сени. Сени были маленькие, тесные. Малючиха рассматривала глиняный пол.

— Вот здесь будем копать. Дай, Саша, лопату, вон она за дверьми стоит.

Она перекрестилась, наметила лопатой очертание могилы и налегла ногой на лопату.

Земля была жесткая, утоптанная за много лет множеством ног. Лопата не шла. Земля упорно сопротивлялась. Женщина быстро запыхалась.

— Теперь ты, Саша…

Он упрямо копал, высунув от усилий язык до самого подбородка. Зина присев на корточки, отгребала руками землю, набивавшуюся ей под ногти.

Так, сменяя друг друга, они рыли, упорно пробивая затвердевшую землю. Когда они пробили верхний слой, пошло легче. Наконец, неглубокая могилка была готова.

— Ну, дети, надо его одеть… Ох, без гроба придется Мише лежать в земле.

Она набрала из ведра воды и принялась мыть лицо, окровавленную грудь, худенькую спину сынишки, на которой под лопаткой зияло круглое отверстие. Потом вынула из сундука чистую рубашку и с трудом натянула рукава на окоченевшие, холодные руки.

— Вот какие похороны…

Зина всхлипнула.

— А ты не плачь. Мишка помер, как красноармейцы помирают, понимаешь?

Она говорила Зине, но говорила и самой себе. Рыдания подступали и к ее горлу, и она боялась, что не выдержит, что упадет на колени у тела сына и заноет, как зверь, и будет выть на всю деревню о смерти сынишки, которого она родила, кормила, холила десять лет, чтобы он теперь погиб от немецкой пули.

— Отец ему говорил, когда уходил с партизанами: ты же смотри, не осрами меня здесь! Вот Мишка и послушал отцовского приказа, не принес срама своим… Понимаешь?

Они разостлали в яме льняную холстину, положили на нее убитого, завернули его.

— Это, чтобы ему земля в глаза не сыпалась, — сказала мать.

— Чтобы ему в глаза не сыпалась, — тоненьким голоском повторила Зина.

— Возьми, дочка, горсточку земли, брось на брата, — сказала Малючиха. Зина присела на корточки, подняла комок бурой глины и бросила на холстину. За ней Саша. Мать сбрасывала землю лопатой, закапывала яму, пока не исчезла белая холстина, пока могила не сравнялась с полом, пока над ней не вырос небольшой холмик.

— Надо утоптать, — сказала женщина. — А то заметно, придут, разроют.

Все трое принялись утаптывать. Малючиха утаптывала землю шаг за шагом, аккуратно, тщательно. И думала, что вот, вопреки обычаям, вопреки собственному сердцу, она топчет сыновний гроб, чего никто и никогда не делает. Что вот она топчет светлую голову сына, его окровавленную грудь, его худенькие, мальчишечьи руки и ноги.

— Так надо, — громко ответила она своим мыслям, и маленькая Зина повторила, как эхо:

— Так надо…

— Хватят? — спросил Саша.

— Нет, сынок, нет… Земля еще мягкая, еще заметно. Топчи, топчи, пока совсем не сравняется.

Она старательно собрала оставшуюся землю, отнесла ее в избу и рассыпала у печки. Подмела сени, потом набросала сверху стружек, соломинок — как обычно на полу в сенях.

— Не видно?

Саша внимательно всмотрелся.

— Нет… Да еще днем, когда будет светло, можно поправить.

Малючиха долго глядела на эту странную могилку сына, усеянную соломинками и щепками. От Миши и следа не осталось. Бывало, умирали деревенские дети. И у каждого был и свой гробик, и могилка, поросшая зеленой травой. А от Мишки не осталось ни следа.

— Идите спать, дети, — сказала она.