Суровые дни

Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ, и понятно ей одно только − это ея Василiй и теперь не уйдетъ.

− Ну… по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта…

− А какъ нѣмцы?

− Ничего, хорошо умѣютъ… − говоритъ онъ, кривя губы, и глядитъ на остатокъ ноги съ завёрнутой кверху, подколотой штаниной.

Онъ ещё не совсѣмъ отошёлъ, ещё не весь здѣсь. Смотритъ-осматривается, какъ человѣкъ, только что переплывшiй рѣку. И какимъ же маленькимъ и скучнымъ, должно быть, кажется ему теперь здѣшнее послѣ просторовъ, гдѣ топчутъ и жгутъ, гдѣ жизнь потеряла цѣну, а смерть… Къ ней привыкаютъ скоро и не обращаютъ вниманiя.

− День думаешь, другой… а тамъ и думать не думаешь.

Въ огнѣ и грохотѣ показалась ему новая жизнь. Повидалъ нѣмецкую землю. Да, живутъ. Удивила она его ровными, какъ оструганная доска, дорогами, чанами съ мясомъ, окороками на чердакахъ, машинами, чистенькими хуторами, садами, яблоками, погребами, полными масла и пива, закромами пшеницы и ячменя, воздѣланными полями. Жизнь какая! Собственными глазами видѣлъ и прикоснулся. И какой же жалкой должна показаться ему теперь эта приткнувшаяся къ ветлѣ изба.

− Правда, скушно. Послужилъ отечеству… Мы за своё, а имъ-то за своё куда злѣй нужно. Нажито у нихъ − въ сто годовъ не проѣшь…

Заглядываетъ подъ нависшiй надъ нимъ хохолокъ избушки.

− Въ гошпиталь изъ вагона два барина меня волокли, для отечества тоже старались. Папиросками угощали…

Все кривитъ ротъ и глядитъ на свою култышку.

− Обѣщали механическую ногу выдать… мѣрку сымали, къ Рождеству наказали прiѣзжать. Обѣщали на казенное мѣсто взять… Чего не обѣщали!..

Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь, какъ-будто, ещё боится.

Глядитъ на него тугимъ, сторожкимъ лицомъ, коситъ пугливо. Чуть покличетъ − бѣжитъ. И видно по его лицу, что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, что подаетъ ему костыли и помогаетъ подняться, хотя онъ это и одинъ умѣетъ. Бабка печётъ ему яйца, даётъ молока, всячески старается скрасить скучное житье дома: а ну − уйдётъ? Да куда же ему уйти! И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшкѣ, выпрашивала у него стаканчикъ церковнаго вина, «для больного», и плакалась, разсказывая, какъ ласковъ съ ней Васенька: ни крикнетъ, ни обругаетъ.

− Свѣту дождались.

У ПЛАКУЧИХЪ БЕРЕЗЪ

Памяти павшаго въ бою капитана Е. Е. Пiуновскаго.

Мы идемъ въ дальнюю дорогу, − съ котомками, съ палками, въ помятыхъ гимназическихъ фуражкахъ, съ побитыми спогами.

Пестрыя чуни изъ суконной кромки!..

Слѣпой старичокъ сидитъ въ придорожной канавѣ, въ лопухахъ, съ пестрой вязкой суконныхъ туфель и, надѣвъ ихъ на сморщенныя коричневыя руки, похлопываетъ по тропкѣ.

− Эхъ, сами лапотки бѣгутъ, Къ Угоднику доведутъ!

А намъ надо къ Угоднику. Да и старичокъ такой ласковый, онъ поётъ что-то про хлѣбушекъ, про лучокъ, который ему нуженъ, про усталыя ноги, которыя будутъ смѣяться въ его лапоткахъ. Всё ново для насъ. Наши юныя сердца ласковы, какъ эти мягкiя тропки, убѣгающiя въ новую даль.

Бредутъ одна за другой пестрыя богомолки. И онѣ тоже ласковы: онѣ говорятъ намъ − касатики, подолгу крестятся на каменные столбики съ иконками, у деревень, и такъ хорошо жуютъ чёрныя сухари гдѣ-нибудь подъ придорожной берёзой, зачерпнувъ воды изъ лѣсной ямки. И небо ласковое, утреннее, iюньское; и дымки незнакомыхъ избушекъ, и бѣлый платокъ зазывающей отдохнуть молодой бабы, у которой ласковые глаза.

Мы идёмъ, идёмъ… Впереди радостная дорога. Впереди тоже, конечно, радостная жизнь наша. И въ самомъ концѣ − святое, Угодникъ.

Гдѣ-нибудь, у лѣска, гдѣ землянка сильно цвѣтётъ, откуда потягиваетъ ландышемъ, съ кукушкой въ перелѣскѣ, съ избушкой лѣсного сторожа, которая напоминаетъ намъ хижину милаго американскаго охотника и которая тоже радостна намъ, мы, ласковые другъ къ другу и ко всему на свѣтѣ, достанемъ чёрные сухари и закусываемъ у болотца. Тутъ много стрекозъ. Тутъ старенькiй старичокъ насыпалъ на тропкѣ ворошокъ изъ мѣшка, лопаточку муравьиной кучи, положилъ рядомъ грудку еловыхъ вѣтокъ и добываетъ муравьиныя яйца. Мы лежимъ на локтяхъ и слѣдимъ.

Хорошо работаетъ его фабрика.

− Для соловьевъ, родимые… для соловьевъ, кормильцы!

Хорошо бы всё лѣто жить здѣсь, сидѣть ночью у костерка, спать въ шалашѣ, а на зиму уходить куда-то, за двадцать верстъ, гдѣ у старичка живутъ пѣтухъ и кошка. Мы обѣщаемся зайти какъ-нибудь къ нему, занести старые сапоги и посмотрѣть пѣтуха, который совсѣмъ сѣдой.

Милая сказка.

За старичкомъ цѣлая жизнь, можетъ-быть страшная, которая привела его на дорогу за муравьиными яйцами. Но мы такъ юны, такъ радостны въ это утро…

А вотъ и богатое помѣстье чьё-то. Смотритъ за прудомъ садъ.

Смотритъ за нимъ голубая дача въ парусинѣ, серебряный шаръ въ цвѣтникѣ. Тамъ богачи живутъ. Насъ томитъ жажда, а тамъ пьютъ чай. Но намъ ничего не надо. Столько простора здѣсь! И люди все такiе хорошiе, ласковые.

Мы давно бѣжимъ нога-въ-ногу съ высокимъ бородатымъ мужикомъ въ лаптяхъ, который очень спѣшитъ и который разсказалъ намъ, что у него расшибся на стройкѣ сынъ, и теперь у него такое горе. Идетъ къ Угоднику помолиться, чтобы вышло ему какое способiе. Мы не знаемъ, можетъ ли ему выйти, а мужикъ спрашиваетъ:

− А вѣдь должно выйти?..

− Обязательно! − говоримъ мы и проходимъ вёрсты.

− Вотъ спасибо! − говоритъ мужикъ и угощаетъ насъ чёрной лепёшкой.

Мы узнаёмъ многое за дорогу. Мы уже знаемъ, что всѣхъ, съ кѣмъ мы ни шли, − только не у насъ, − есть горе. Мы знаемъ, что вонъ у той высокой молодой бабы, въ красивые глаза которой такъ хорошо смотрѣть, и у которой на загорѣлой шеѣ жёлтое прозрачное ожерелье, словно изъ спѣлыхъ крыжовинъ, − мужъ уже другой годъ пропалъ и пропалъ. Вотъ везутъ въ телѣжкѣ, на толстыхъ, визгливыхъ колесикахъ, мужика, у котораго руки, какъ у ребенка, а борода большая. Идутъ слѣпые, поютъ намъ и всѣмъ. Передъ вечеромъ узнаёмъ, что вотъ эта худая, черноглазая, похожая на дѣвочку, баба задавила во снѣ ребёнка и плачетъ уже другой мѣсяцъ. Она и теперь плачетъ. У этой не выживаютъ дѣти… У всѣхъ горе, − только у насъ его нѣтъ.

Возлѣ незнакомой деревушки, среди лѣсовъ, переобувавшiйся отставной солдатъ, съ серьгой въ ухѣ, разсказывалъ намъ про ротнаго командира, какъ онъ въ опасномъ мѣстѣ, подъ пулями, бросилъ свою фуражку впередъ и крикнулъ: «выручай, братцы!» И солдаты выручили его фуражку.

− Вотъ, ей-Богу!

А впереди − святое. И кругомъ − святое: тихiя берёзовыя рощицы на взгорьяхъ, юныя, свѣтлыя, какъ наши души; и уже позолота на нихъ вечерняя − отъ заката; и святы тоненькiя пики лѣсныхъ войскъ − ровнаго малодого ельника; и затихающiя тропки, милыя тропки…

Въ оврагѣ, въ тѣняхъ, куда упала дорога съ бѣгущими по сторонамъ тропками, − часовня въ берёзахъ. Въ горѣ − узкiе, тёмные проходы.

− Святыя пещерки, − крестясь, говоритъ солдатъ.

Тутъ и колодецъ подъ деревяннымъ шатромъ, съ крестикомъ. Мы пьёмъ студёную воду, − вѣдь и она святая. Горбатый рыжiй монахъ, въ рыжеватой на горбу ряскѣ, водитъ насъ въ узкихъ и низкихъ ходахъ въ горѣ, во тьмѣ и сырости, свѣтя восковой свѣчкой. А хорошо бы пожить такъ: рыть въ горѣ ходы, а ночью молиться!

Скорбно лицо горбатаго монаха. Онъ сидитъ на лавочкѣ подъ берёзой, у которой длинныя вѣтви не топорщатся въ стороны, а повисли. Онъ говоритъ о смерти: померъ вчера его товарищъ. Вотъ на этой лавочкѣ тихо сидѣлъ онъ вчера вечеромъ подъ этой берёзой и тихо померъ. Тихо взялъ Господь его душу.

− Жалостливый былъ… По нашей дорогѣ народу идётъ много. У каждаго горе, каждый несётъ его къ Угоднику. А братъ Симеонъ каждому слово скажетъ, каждаго утѣшитъ, на своё сердце положитъ… Вотъ и померъ.

Молчатъ всѣ: и солдатъ, и старухи, и мы, старательно вырѣзывая на лавочкѣ свои буквы, и старая берёза, и розовый огонёкъ лампады надъ входомъ въ пещеры. Ночь и грусть коснулись нашей души. По этой дорогѣ, по свѣтлымъ тропкамъ, подъ свѣтлымъ небомъ въ тихихъ радостныхъ рощицахъ, несутъ люди горе своё…