Суровые дни

Да. Крѣпко и глубоко зацѣпила невидная война. Со строны, будто, и не такъ замѣтно: тянется привычная жизнь, погромыхиваютъ въ базарные дни телѣги, уходитъ и приходитъ въ обычный часъ стадо, гнусаво покрикиваетъ по округѣ хромой коновалъ Савелiй − «поросятъ легчить требуется ли кому!» − бродятъ лѣниво мѣднолицыя татары съ телѣжкой, ворожатъ бабьи глаза, раскидывая на травкѣ, подъ вётлами, яркiй ситецъ. Обычно, по череду, идутъ работы: возятъ навозъ на пары, помаленьку запахиваютъ, почокиваютъ подъ сараями − отбиваютъ косы; поскрипываютъ шумящiе воза съ сѣномъ, въ зажелтѣвшихъ поляхъ вытянулись крестцы новаго хлѣба. Неторопливо, по ряду, движется жизнь по накатанной колеѣ. А если вглядѣться…

Строится и строится жизнь, поскрипываетъ, а прётъ по какимъ-то своимъ дорогамъ. Тѣ же, какъ-будто, стоятъ тихiя избы, а сколько новыхъ узловъ заплелось и запуталось за оконцами, за сѣренькими стѣнами. И сколько этихъ узловъ придётся разрывать, съ болью или скорбно распутывать въ долгiе дни и ночи, что не устоятъ въ неподвижно-уныломъ однообразiи этимъ нахмурившимся избамъ подъ вётлами и особенно пышными въ это лѣто, какъ свѣжей кровью залитыми, рябинами. Не будутъ онѣ стоять, какъ стояли вѣка, раздадутся ихъ стѣны, и заговоритъ въ нихъ иная жизнь. Да ужъ и теперь говоритъ…

− Эхъ, ми-лай! − говоритъ Митрiй. − Такъ всё перкувырнуло всё у меня… чисто какъ выспался! Шабашъ: Да, ему, видно, скоро − шабашъ. Какъ-будто у него желтуха: желты бѣлки, зелено подъ глазами, и осунувшееся лицо будто пропитано охрой взелень, а бѣловатыя дёсны обнажились. Онъ тяжело дышитъ, говоритъ, будто ворочает брёвна, и все покрёхтываетъ и потираетъ у печени.

− Только не поглядишь самъ-то, чего изо всего этого выйдетъ… Пущено лачку здорово… заблеститъ! Такъ-то заблести-итъ… А занятно бы поглядѣть…

Что заблеститъ? Да всё. Такъ онъ вѣритъ. И хорошо знаетъ, что ему поглядѣть не придётся.

− Шабашъ, попито-пожито. Давно бросилъ водошное занятiе… желудокъ не принимаетъ. А какая со мной на этотъ счётъ штука вышла! Какъ узналъ о себѣ, что у него болитъ… еще до этого съ мѣсяцъ… маленько одеколономъ прошибся. Чего они тамъ въ него напустили… а какъ отколдовали. Взялъ за рупь съ четвертью, съ картинкой… написано − Калибри… значитъ по-военному… калибръ? Вотъ этотъ-то калибръ меня и саданулъ, выхлестало… И ужъ не желаю, никакой радости не признаю. И пошло, братъ ты мой, у меня дѣло въ маштабъ!.. Сейчасъ, напримѣръ, дѣло такъ мнѣ и бѣгётъ… Заказъ взялъ въ городѣ… гроба да кресты. Госпиталю этого товара требуется нѣсколько… Оборотъ пошёлъ такой драгоцѣнный по работѣ, − покрутилъ онъ жёлтыми узловатыми пальцами, − значитъ, одно цѣпляетъ-тащитъ, другое натекаетъ… оборотъ! Да и вездѣ теперь оборотъ, какъ ни промѣръ… Да-а… И тутъ у насъ… − поглядѣлъ онъ съ бугра на Большiе Кресты, − всякаго обороту есть… всего пройзошло! Въ масштабъ!

А всё тѣ же, какъ будто, избы и вётлы, и рябины. Но въ самой серединѣ села, гдѣ зiяла развороченной крышей изба портного, − чёрное пятно пожарища въ чёрныхъ ветлахъ. Сгорѣлъ и самый портной, не попалъ въ Москву шить сюртуки и фраки.

− Настигла судьба нашего Рыжаго… Спиртъ перегонять изловчился… секретъ открылъ. Гонялъ да пробовалъ по вкусу. Догонялся до градусовъ… ке-экъ всю его аптеку фукнетъ… го-товъ! Прикрылъ дѣло. Мальчишку его угольщику въ лѣсъ баба отдала, а сама, слыхать, въ Москвѣ живетъ… къ брату, ассенизатору, поступила, на бочкѣ ѣздитъ… Какъ фукнуло-то! Ежели тутъ поразобраться… такое движенiе всего, бѣда!

И ещё новое. Красный поповъ домъ теперь голубой, помолодѣвшiй, терраса въ полотнахъ съ фестонами, на бѣседкѣ посаженъ на тычокъ золотенькiй шаръ − будто увеселительный садъ. На балкончикѣ, въ покраснѣвшемъ виноградѣ, что-то голубенькое вытряхиваетъ бѣлую скатерть.

− Ма-ша!.. − показываетъ на голубенькое Митрiй и расплывается въ болѣзненную, жуткую на его лицѣ, улыбку. − Вотъ гвоздь-то намъ вколо-ти-ли! Съ весёлымъ теперь попомъ живемъ. Музыка такая идетъ!.. Новый, какъ же. Тотъ-то, рыбакъ-то нашъ, померъ на масленицѣ. То, говорятъ − объѣлся, а то, будто, отъ разстройства. Три тыщи далъ подъ хорошiй прòцентъ въ городѣ, мушнику подъ домъ. На войнѣ мушникъ… Срокъ подошёлъ, давай деньги! Нѣту, мужъ на войнѣ. Продамъ съ торгу! Не продашь, военная защита у насъ! Отсрочку имѣемъ! Да ещё за твои двадцать прòцентовъ засудимъ. Сразу его ударомъ… А этотъ новый, стрыженный, совсѣмъ мальчишка ещё. Ему бы призываться скоро, ратникъ онъ… а онъ уюркнулъ − в попы. Только семинарiю закончилъ, женился и − попъ! Цѣльный день граммофонъ поетъ, а онъ всё по террасѣ похаживаетъ да Машу кличетъ. Маша да Маша! Въ саду цѣлуются, другъ за дружкой гоняются… Ма-ша! Тотъ-то, бывало, зачнетъ въ церкви разносить… ку-да! А этотъ − Куцый. Мальчишки дразнютъ. И никто его не слушаетъ. Ещё и не обѣгались вдосталь, а службу правитъ. Теперь бы утѣшать, а ему вѣры нѣтъ, бабы и не глядятъ. Маша да Маша! Какъ поѣхала старая-то попадья… всё наливку распродавала, шесть четвертей! Хорошiя деньги взяла.

Разсказываетъ и разсказываетъ про округу. Да какая же жизнь кругомъ, упрятавшаяся в тихихъ поляхъ, смѣшная и горькая! И какое движенiе всего. Только смотрѣть и смотрѣть и захватывать жадно, пока ещё не разсыпалась. Жуткая и красивая пестрота, въ дегтѣ и сусали, въ неслышныхъ крикахъ, въ зажатыхъ стонахъ и беззаботности. Быть!

− Крестами я теперь занимаюсь… Поглядите мою работу на кладбищѣ! Губаниха наша померла-укрылась. Что говорить − горевая. Ей крестъ выстругалъ знаменитый, сосновый, въ два аршина… въ память. Сосѣди были. Максиму такой отдѣ-лалъ… въ городѣ не купилъ, нѣтъ. Барыня заказывала, изъ берёзы, подъ свѣтлый лакъ, а по рисуночку гвоздемъ прожегъ, какъ чирипаховый. Ему стòитъ, человѣкъ былъ смирный, а сила въ нёмъ такая была… подъ конецъ только объявилась. Сталъ людей утѣшать! Да. Такъ хоронили… трогательно смотрѣть. У него своихъ семеро осталось, всѣ дѣвчонки… да братниныхъ четыре головы. Одиннадцать головъ! Какъ встали они на кладбищѣ… глядятъ на публику… бѣда! Трактирщикъ былъ, который вотъ винный-то погребъ, фабрику искусственную завёлъ! Ему Максимъ сонъ растолковалъ, что будетъ ему капиталъ. Ну, правда, брата его убили на войнѣ, а ему хорошйi капиталъ достался… тыщъ десять! Увидалъ дѣтей, пожалѣлъ въ благодарность… четвертной вынулъ. Потомъ говоритъ − прiютъ! Насыпано намъ сиротъ, прямая обязанность! Мадамъ, положьте фундаментъ! − Барыню съ усадьбы подковырнулъ. А тутъ эти дѣвчонки таращутся. Барыня сейчасъ, − ахъ, ахъ… сто рублей! Землю даю! Трактирщикъ напротивъ ей, − двѣсти! − Народъ глядитъ, заваривай! Батюшка, стрыженый… тоже: давайте, пропитаемъ… изъ копейки рубли! А тутъ барынинъ студентъ сейчасъ − бумагу написалъ… листъ! Собралъ по мѣстамъ за триста. Лѣсникъ съ полустанку какъ узналъ, что трактирщикъ барыню перешибъ, обидѣлся: трактирщикъ за его сына дочь не отдалъ… хромой сынъ у него. На три сотни, говоритъ, лѣсу объявляю, а тамъ еще отъ меня будетъ на покрышку, ежели трактирщикъ отдѣлку приметъ. Гляди, какъ ковырнулъ! Принимаю отдѣлку! Принимаешь? Такъ вотъ отъ меня ещё палубинку тыщу штукъ, выше не перекинешь! − Засерчалъ. Говоритъ: стёкла беру, застеклю! Ей Богу! А, стёкла? Печки мои, выше трубы не накроешь! Накрою!.. Накрылъ! Что ты думаешь?… Отопленiе принимаю! Значитъ, выше трубы − дымъ! Во какъ имъ Максимъ подложилъ! Ну, думаю… скоро, Митрiй, помирать будешь… пропилъ ты свою душу… счетъ подаду-утъ! Послѣ и тебѣ сироты будутъ! Пять дверей на себя записалъ, за работу… и еще скидка имъ отъ меня будетъ… Съ весны и двинутъ. Какое дѣло-то! Такъ всѣ загорячились − не понять.

И Максимъ померъ. Сколько смертей за одинъ этотъ годъ въ малой округѣ. Какое движенiе всего! Померъ чудной Максимъ, хмурый, съ маленькими глазами лѣсного человѣка, съ маленькимъ лбомъ, заросшимъ до переносицы волосами, пугливо всматривавшiйся въ непонятное, чуявшееся его пугливой душѣ, тщетно старавшейся постигнуть и разгадать судьбу. Когда-то онъ говорилъ, что «всё можетъ себя оказать, только надо понять, въ чемъ тутъ суть». Да, всё можетъ себя оказать и отыщется суть: вотъ уже прiютъ строятъ. Въ чемъ же тутъ суть?