Плохие кошки

Она подкатила к одиннадцатой палате тележку с лекарствами и открыла дверь. Черный кот, лежавший на одеяле, метнулся в сторону, и Люся краем глаза уловила движение темной тени, но ее внимание отвлекла сухонькая старушка с клюкой, перехватившая ее у входа.

— Миленькая, скажи, что с Григорием?

Вкрадчивый тон не обманул девушку. Люся хорошо помнила эту вздорную пациентку со стомой из палаты напротив, которая непрерывно ворчала на персонал, ссорилась со всеми подряд и все время совала нос не в свои дела.

Она строго спросила старуху:

— Кем вы ему приходитесь?

Баба Люба замялась.

— Знакомый он мой, — немного подумала и добавила: — Приятель…

— Мы даем информацию о состоянии больных только прямым родственникам, — отрезала Люся. Она не собиралась подкармливать любопытство скучающей сплетницы и давать ей повод позлорадствовать. Ах, если бы она могла ответить так своей начальнице! «Я делюсь информацией о своей личной жизни только с близкими мне людьми! Все, что происходит со мной за стенами больницы, вас не касается!».

В тишине палаты сухой щелчок захлопнувшейся двери прозвучал неожиданно сильно, и Люся вздрогнула. Здесь, возле койки больного, Люсина решимость ослабла, и она стояла, глядя на грудную клетку пациента, которая размеренно поднималась и опускалась с едва слышным шорохом на матовые гофрированные трубки, тянущиеся к маленькому прибору искусственной вентиляции на тумбочке у кровати. Тихо попискивал монитор, рисуя на черном фоне зеленые графики комплексов сердечной активности. Дни старика были сочтены — от внутрибольничной инфекции он подхватил двухстороннюю пневмонию с осложнениями и мог умереть в любую минуту, но никто точно не мог сказать, сколько он еще протянет.

Вчера пациента интубировали, и Люся уже поменяла дневную смену на вечернюю, пытаясь подгадать свое дежурство к моменту его смерти. Но часы ее дежурства истекали, и медсестра, как коршун, в полной готовности кружила вокруг умирающего, а долгожданная агония все не наступала И Люся решилась немного ускорить неизбежное, избавив старика от ненужных мучений.

Она закрыла за собой дверь на защелку, достала из нижнего ящика тележки сумку с фотографическим оборудованием, развернула треногу и установила фотоаппарат на штатив прямо напротив кровати. Выдернула вилку прибора искусственного дыхания из розетки и замерла, глядя в окно поверх голых черных деревьев в серое низкое небо. За каждым ее движением пристальным недобрым взглядом наблюдал забившийся под соседнюю пустую кровать кот.

Подростков обычно госпитализировали в детское хирургическое отделение, но в детском мест не было, состояние мальчика было тяжелое, и профессор Попсуйшапка распорядился временно положить десятилетнего Артура во взрослое отделение. Дома оставались еще двое младших детей, и мать с отцом дежурили возле кровати сына по очереди, каждый по нескольку дней. Болезнь настигла Артура внезапно и не успела наложить на его характер заметного отпечатка. Артур оставался обычным мальчишкой, подвижным и шаловливым, и лежать в кровати целыми днями ему было непривычно и тяжело. Развлечений в больнице было немного, читать Артур не любил, и ему оставалось только смотреть специально купленный родителями для больницы маленький телевизор да играть с котом.

К обеду первого дня кот играл с бумажным бантиком на веревочке и по команде приносил мальчику брошенную на пол деревянную палочку. Артур назвал кота Паровозом. Во время обхода Паровоз прятался под одеялом, а в остальное время персонал старательно не замечал шум, крики: «Паровоз! Ко мне! Апорт!» и заливистый хохот, раздающийся из палаты. Дружба мальчика с котом очень не нравилась бабе Любе, и она попыталась поделиться подозрениями с родителями Артура, рассказав им про две предыдущие жертвы Паровоза, но если мать мальчика хотя бы выслушала бабку, пряча смешинки в глазах, и вежливо поблагодарила, то отец Артура расхохотался ей в лицо.

Баба Люба смертельно обиделась и в очередной раз пообещала себе не вмешиваться в чужие дела.

Шел чемпионат мира по футболу, и после отбоя отец Артура вынес телевизор из палаты в столовую, где на звуки матча со всех палат собрались немногочисленные ходячие больные. Тихий, но отчетливый рев трибун и взволнованный речитатив комментатора заполнили гулкую тишину больничного коридора.

Новая соседка по палате, тучная и одышливая толстуха, жаловалась на духоту и оставляла дверь комнаты открытой, и баба Люба, которая обычно сразу засыпала, едва положив голову на подушку, не могла заснуть от шума и ворочалась с боку на бок, вздрагивая от радостных вскриков болельщиков. Подождав, пока толстуха задремала, баба Люба закрыла дверь, но внезапные рулады храпа с соседней койки вперемешку с пофыркиванием и стонами мешали старухе погрузиться в дрему. Казалось, на кровати рядом лежит кит, вытащенный из моря на сушу и брошенный умирать, и его бесформенная туша то замирала в оцепенении, покорившись судьбе, то всхлипывала и оглашала пространство горестными предсмертными хрипами. Помучившись какое-то время в обществе умирающего животного, баба Люба побрела к медсестрам и попросила снотворное. Неприветливая медсестра выдала ей таблетку и стакан воды, и старуха, приняв пилюлю, осталась сидеть на скамейке возле дежурного поста, ожидая, пока лекарство подействует. Возвращаться в палату ей не хотелось.

Она почувствовала, как что-то притронулось к ее ноге, наклонилась и увидела под стулом кота. Тот еще раз потерся об ее ногу. Баба Люба опустила руку и осторожно прикоснулась к черной лоснящейся шерсти. Это оказалось неожиданно приятно. Кот сделал круг, еще раз обойдя вокруг ножки стула, мяукнул и потрусил к своей палате.

«Дура я старая», — подумала баба Люба и поплелась к себе.

В обязанности ночной смены входило пройтись по всем историям болезни, проверить назначения врача, вставить в папки чистые листы для новых записей и подготовить тележки с чистым бельем для утренней смены, не считая обычных, рутинных процедур по измерению температуры и давления и ночной раздачи лекарств. Иногда это занимало всю ночь. В протокол подготовки к завтрашней операции входили капельницы с антибиотиком в шесть вечера, в двенадцать ночи и в шесть утра, и Люся чертыхнулась, обнаружив, что стрелка часов подбирается к часу.

Привычным движением она вскрыла пакет с физиологическим раствором, распечатала одноразовый шприц и ловко разломила ампулу с антибиотиком, обвернув ее упаковкой от шприца, чтобы не порезать руку. Отобрала из пакета немного жидкости, впрыснула ее в ампулу и тут же втянула получившуюся смесь обратно в цилиндр, слегка потянув за поршень. Вколола иголку в резиновую трубку и ввела лекарство в пакет с физиологическим раствором. Размашисто написала на бумажной наклейке название антибиотика и фамилию больного, пришлепнула бумажку к пакету, бросив его на зеленый пластиковый поднос для раздачи лекарств, и побежала к больному. Дверь за ней, долго проскрипев, захлопнулась.

После ярких ламп на медсестринском посту в палате было слишком темно, и тусклый свет аварийного освещения, казалось, не рассеивал, а подчеркивал и сгущал тьму. Люся подождала, пока глаза не привыкли, и двинулась к кровати. Мальчик спал, лежа на боку и обнимая двумя руками небольшую меховую игрушку. Люся наклонилась к нему и провела рукой по сгибу локтя, нащупывая венозный катетер, чтобы подсоединить капельницу, и вдруг неподвижно лежавшая игрушка развернулась и взведенной пружиной бросилась с подушки прямо ей в лицо, метя в глаза острыми когтями.

Непривычная к снотворным старуха после таблетки проспала все утро почти до обеда. Она не слышала ни истошного крика раненой медсестры, которая выскочила в коридор, держась за залитое кровью лицо, ни развернувшейся вокруг нее суматохи, пропустила прибытие наряда полицейских, вызванных кем-то из больных, отправку пострадавшей на «скорой» в глазную больницу и вызов подменной медсестры, не видела ночного визита начальства, не заметила пересменку, не проснулась, когда ей мерили давление, и очнулась только к большому докторскому обходу, который обычно проходил около одиннадцати часов. К этому времени жизнь стационара онкологической хирургии, всплеснувшись, вернулась в привычные берега и текла обычным чередом.