Плохие кошки

А утром, когда отец ушел на дежурство, я полезла на чердак. Я частенько туда лазила — почитать, помечтать, попридумывать истории, просто посидеть и послушать тишину — горячую от раскаленной крыши. Чердак был местом волшебным, удивительным.

Летом там стоял удушливый пыльный жар, но это не мешало мне сидеть там часами и смотреть старые номера «Науки и жизни», и читать «с любого места» убористые тексты из «Роман-газеты» и научно-популярные статьи об ацтеках, инопланетянах и Библии.

Сидела я неизменно перед копией сказочного полотна Васнецова и часто невольно рассматривала его. Картину эту, не оригинал, разумеется, а копию, сделанную красками, привез из села в Днепропетровск мой дед. Переезжали они с бабушкой спешно, потому что она заболела и нужно было ложиться «в городе» на операцию. Привезли добро, нажитое за долгие годы, — тяжелый сервант ручной, лично дедовой работы, набор блестящих рыбок-рюмок со старшей рыбкой-кувшином (загадочного предназначения гарнитур, что из него пить — не понятно), копию картины Васнецова Картину почему-то не повесили, а может, она и висела какое-то время во времянке, где жили старики, но я этого не помню. Потом бабушка умерла, а дед, как ветеран войны и инвалид первой группы, получил квартиру и с времянки съехал. Шкаф забрал, рыбок-рюмок тоже, а вот картину почему-то оставил. Она перекочевала на чердак, где так и простояла много лет в углу, в окружении башен из старых журналов, прислоненная к внутренней стороне крыши.

Темные краски, мрачный, словно плюшевый, лес. Поросшие пушистым мхом стволы деревьев, валежник, бурелом — видно, что человеку не пройти, не пробраться. Как удается проскочить волку — а он именно что скачет, бежит легко, даже передние лапы замерли почти «стрелочками», — не понятно. Язык волка высунут, глазки маленькие, не дикие. Ручной какой-то и даже квелый.

На Иване дурацкая шапка, рукавицы тяжелые, зимние, с татарской вышивкой. У самого нос крючком, глаза — колючие, черные — ничего общего с былинными русыми красавцами. Но главное, что мне не нравилось, помнится, это то, что Иван-царевич больше походил на женщину, чем на мужчину, отчего похищение выглядело как-то так — странно.

Похищенная же принцесса тоже вызывала недоверие. Квелая, как и волк, безвольная, глаза застывшие — сама покорность. Но меж тем покорна не тайной радостью сладостного подчинения воле победителя, а покорностью жертвы, никогда воли своей не имевшей и иного пути для судьбы не представлявшей. На голове у русской красавицы подозрительная тюбетейка, волосы растрепаны, расплетенная коса по фактуре больше напоминает свалявшуюся шерсть волка, только длиннее. Ясно было, что царевича она не любит, сам царевич малодушен — боязливо всматривается с темноту леса, а на волка надежды в плане защиты немного, уж больно ручной. Короче говоря, мне было совершенно ясно, что это предприятие не может закончиться ничем хорошим.

В тот злополучный день я обнаружила на чердаке второй том акушерства и гинекологии, где подробно описывалось, как принимать роды при тазовом прилежании плода. Это увлекательное чтиво завладело мной часа на три. Иллюстрации — половина рисунки, половина фотографии — пугали, но было интересно. Наконец я закрыла книгу и встала было уйти. Но… что-то черное мохнатое виднелось в углу, в сене, чуть правее Васнецова. Я подошла ближе, наклонилась, потом присела, пригляделась. Затем протянула руку и коснулась пушистых комочков. Так и есть. Котята! Теплые, почти горячие котята. Я попыталась взять одного… полосатого… и вдруг… он весь рассыпался у меня в руках… шерсть разлетелась словно пух, а внутри ничего… Я вскрикнула, вскочила, бросилась к лестнице и быстро полезла вниз, во двор, на волю, прочь из душного пыльного царства тлена.

Кату в тот день я побила. Кошка металась по кухне, пряталась то за плитой, то за холодильником, а я гонялась за ней с веником как полоумная. Маленькие пушистые трупики, лежащие плотно друг к дружке, с закрытыми слепыми глазками, преследовали меня как дурное видение, похлеще образов Гоголя, а легкий сухой жар рассыпавшегося в прах я чувствовала на ладони так ясно, будто все еще держала его.

Из мелкой шкодливой кошки Ката вмиг превратилась в чудовище. Как она могла бросить своих детей? Ни одна мать, будь то человек или зверушка, не имеет на это право. Даже смерть — не оправдание. Нет у матери права умирать, пока дети — дети, а не взрослые. А эта…

Ката забилась под низкую чугунную ванну, уперлась острым мелким задом в угол с канализационной трубой и шипела. Новый пушистый веник из желтых пахучих прутиков, только вчера купленный сестрой на базаре, под ванну не лез — прутики ломались и некрасиво топорщились. Стало ясно, что за веник мне попадет.

С того дня наши отношения с Катой испортились. Нет, характер ее не изменился, экзекуция никак не повлияла на ее видение жизни. Она так же таскала продукты со стола и даже стала еще хитрее. Бывало, зайдет в дом, замрет на пороге кухни, прислушается, подергивая кончиком хвоста, и мяукнет коротко и громко. Словно спрашивает: «Есть в доме кто?» Если я молчу, мяукнет еще раз, и если опять не отзовусь, то сразу — прыг на стол и давай рыскать. А если крикну из комнаты: «Ката, вон пойди!», то она и уходит прочь обратно во двор.

Все так же исправно, два раза в год, Ката приносила котят. Новых, слепых, живых. Каких-то мне удавалось пристроить, какие-то оставались, жили во дворе, потом исчезали — то ли находили себе другой дом, то ли просто подавались в бега.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я поругалась с отцом и ушла жить к бабушке, а еще через два года уехала учиться в Москву. Почти сразу после этого отец продал наш большой дом и купил поменьше — тут же, на поселке. Новый дом и размером и планировкой был очень похож на малогабаритную двухкомнатную квартиру. Кату отец перевез вместе с нехитрым скарбом — кое-какой мебелью, посудой, личными вещами и профессиональной литературой — книгами по психиатрии. Старая своенравная кошка вошла в дом, остановилась в коридоре, повела носом, а потом недовольно фыркнула и вышла. В тот же день она вернулась в старый дом, где уже заселялись новые хозяева. Отец пошел ее забирать.

— Та пусть живет, — сказал тот хозяин. — Кошка справная, крыс давит. Не обидим.

— Шкодливая, — заметил отец.

— Та пускай, — улыбнулся собеседник. — Шкодливая, то не плохая. Плохих кошек не бывает.

— Привык я к ней, — объяснил отец. — Дочка котенком за пазухой принесла.

И он забрал Кату. Той же ночью кошка снова сбежала.

Второй раз отец долго искал ее в саду, звал, пока не увидел во дворе у соседки. Ката сидела на лавке и смотрела, как он ее ищет. В тот раз она опять вернулась, и больше отец за ней не ходил. Говорят, кошки привыкают к дому, а не к людям, а ее дом был там, где и мой, — на поселке Перемога, в самом конце улицы, где вишни у калитки, где пыльный чердак с картиной Васнецова и раскладушка под абрикосой в летний погожий день. Ката могла туда вернуться, а я уже нет.

Из старого дома я взяла с собой единственную художественную книжку — старый, неизвестно откуда взявшийся в нашем царстве медицинской литературы сборник сказок Андерсена. Книжка была большая, сказки страшные. И еще там были иллюстрации — большие и красивые. Там Элизу везли на костер, а она вязала из крапивы ядовито-зеленые одежды для братьев, которых злая мачеха превратила в диких лебедей. А лебеди кружили над смертной телегой, большие, красивые, каждый с маленькой золотой короной на голове. А на другой странице оживали пышнотелые тюльпаны, превратившись в чопорных дам, танцевали на балу с тонкими субтильными кавалерами-колокольчиками, пока крепко спала в своей колыбельке маленькая Ида в кружевном чепце.

Анастасия Верлен

ДУЭНДЕ

Тридцать третья годовщина объективно не задалась прямо с утра. Будильник орал дурным голосом, голова раскалывалась, ноги мерзли сквозь два одеяла и толстые шерстяные носки — из окна дуло почище, чем в степи зимой. Анна чихнула, зябко поежилась в нагретом за ночь коконе постели, просунула между одеялами руку и подергала за краешек фланелевой пижамки мелкое тело, сопящее рядом. Артемий что-то невнятно буркнул и перевернулся на другой бок, одновременно яростно почесав примятый во сне фирменный хохолок светлых волос на макушке.