Флэш по-королевски

— Кому нужна эта Германия? — говорила Лола. — Да перед нами простирается весь свет: дворцы, столицы, театры, развлечения!

Веселье ее было заразительно, и мы с Папоном улыбались как слабоумные. «Хочу пожить прежде смерти!» — то и дело повторяла она. Еще один из ее девизов, надо полагать.

Вот так мы болтали и шутили, пока карета отсчитывала мили; она распевала испанские песенки — веселые, зажигательные куплеты — и меня тоже заставила петь. Я исполнил «Гэрриоуэн»[74] (песенку, которая ей, ирландке, пришлась по вкусу), и «Британских гренадеров» (вызвавшую у нее с Папоном сдержанные улыбки). Я пребывал в прекрасном настроении: меня постепенно осеняло, что все наконец-то идет как надо, я жив, здоров, при бриллиантах и все прочее. Особенно грело душу то, что наша драгоценная Лола даже не подозревает, что везет с собой ее несчастный протеже.

Прибыв в деревню, мы узнали, что поезд ожидается на следующий день, поэтому остановились в местной гостинице, весьма приличном заведеньице под названием «Дер Зенфбуш» — то есть «Горчичница». Помнится, Лола очень потешалась над названием. Ужин был превосходный, и я, надо полагать, хорошо набрался, поскольку единственное, что помню о том вечере, это как мы с Лолой отправляемся в кровать: допотопное сооружение на четырех столбах, которое стало скрипеть и раскачиваться, стоило нам приступить к делу — Лола так хохотала над тем переполохом, который мы устроили, что я едва смог довести дело до конца. Потом мы улеглись баиньки, и последнее, что я помню, прежде чем Лола погасила свечу, это огромные глаза, улыбающиеся губы и черные как смоль волосы, упавшие на мое лицо, когда она наклонилась меня поцеловать.

— Бедная головка, — проворковала Лола, поглаживая мой щетинистый череп. — Я так надеюсь, что она снова будет кудрявой, как раньше, и эти милые баки отрастут тоже. Ты же станешь носить их для меня, Гарри?

Тут мы заснули, а проснувшись, я оказался в кровати один. Солнце во всю мощь заливало комнату светом, а в качестве компании со мной пребывала только жуткая головная боль. Я оглядел все вокруг, но Лолы не было. Позвал Папона. Ни звука. Хозяин, должно быть, услышал меня, ибо поднялся наверх и спросил, чего мне угодно.

— А где мадам? — спросил я, потирая глаза.

— Мадам? — он выглядел озадаченным. — Она же уехала, сударь. Вместе со слугой. Они отправились на станцию часа вот уже три тому назад.

Я вытаращился на него, ничего не понимая.

— Какого это черта ты говоришь, что она уехала? Мы путешествуем вместе, приятель. Как же она могла уехать без меня?

— Уверяю вас, сударь, она уехала, — он стал шарить под фартуком. — Вот это она оставила для вашего превосходительства, чтобы я передал вам, когда проснетесь. — И он, ухмыляясь, сует мне письмо.

Я беру. Сомнения нет, это почерк Лолы на конверте. И тут меня сражает страшная догадка — я мчусь в свою комнату, вскакиваю на стол и с подкатывающим к горлу комом распахиваю дверцу буфета. Точно: саквояж пропал.

С минуту я отказывался верить. Я поискал под кроватью, за шторами, перерыл всю комнату, но, ясное дело, ничего не нашел. Обезумев от ярости, я проклинал себя, потом рухнул на кровать и стал молотить ее кулаками. Эта вороватая шлюха обчистила меня; Боже, и это после того, что я вынес ради этих побрякушек! Мне оставалось поливать ее громкими, но бессильными ругательствами — ибо не было и смысла тешить себя надеждой исправить что-либо. Не мог же я обратиться в суд с жалобой на кражу украденного мною добра; преследовать ее тоже не мог, не имея средств. Я потерял все, все отдал этой красивой, обольстительной стерве, усыпившей мою бдительность, да еще, вдобавок, опоившей, если судить по состоянию языка и желудка — которая бросила меня, ускользнув с моим богатством.

Я сидел, охваченный яростью, но вдруг вспомнил про письмо, которое до сих пор сжимал в кулаке. Я разорвал конверт. Господи! На нем даже стоял ее герб. Я протер глаза и прочел:

Дорогой мой Гарри!

Моя нужда гораздо сильнее твоей. Не могу даже представить, где ты ухитрился раздобыть такие сокровища, но не сомневаюсь, что нажиты они бесчестным путем, поэтому забираю их без зазрения совести. Коли на то пошло, у тебя есть богатая жена и семья, способные содержать тебя, я же одна в целом свете.

Постарайся не думать обо мне слишком дурно: если на чистоту, ты ведь не гнушался обманывать меня, когда тебе было выгодно. Надеюсь, больше мы никогда не встретимся — и все-таки говорю так не без сожаления, мой милый бесстыжий Гарри. Можешь не верить, но для тебя вечно найдется уголок в сердце той, кого зовут Розанна.

P.S. Не падай духом! И тасуй колоду.

Онемев, я глядел на письмо невидящим взором. Боже правый, попадись она мне в тот момент, я бы с легким сердцем свернул шею этой лживой, плутоватой, лицемерной, развратной, двуличной шлюхе. Подумать только, еще вчера я посмеивался в рукав, полагая, что она, даже и не подозревая, помогает мне доставить домой целое состояние, в то время как самой ей придется снова стать продажной девкой, чтобы заработать на кусок хлеба!

И вот теперь она помахала мне ручкой, и я опять остался с голым задом, а Лола будет купаться в роскоши, проживая с таким трудом украденное мной богатство. Вспомнив о муках и опасностях, которые мне пришлось претерпеть ради этого бесценного улова, я зарычал.

Да, неудивительно, что я пришел в отчаяние в тот миг. Сейчас, после стольких лет, мне это кажется уже не важным. То письмо сохранилось до сих пор: оно лишь пожелтело и истрепалось, как я сам. А вот она — нет. Она умерла такой же прекрасной, как всегда — далеко-далеко, в Америке. И успела пожить перед смертью. Может, я сентиментален, но во мне нет к ней особой злобы теперь: в конечном счете она играла в ту же игру, что и большинство из нас, и часто выигрывала. Я предпочитаю помнить о ней как о самой прелестной штучке, когда-либо возлежавшей на простынях — ну, по крайней мере из всех, известных мне. И я все еще ношу баки. Не так-то просто забыть тебя, Лола Монтес. Подлая тварь!

Ясное дело, когда ты стар и от души проспиртован, тебе не трудно простить многие прошлые обиды, приберегая нервы для соседей, которые не дают спать по ночам, и детей, путающихся под ногами. В молодости все не так, и ярость моя в то утро просто не знала границ. Я метался по комнате, опрокидывая мебель, а когда хозяин стал протестовать, свалил его с ног и отходил пинками. Тут поднялся жуткий крик, вызвали полицию, и я был чертовски близок к тому, чтобы предстать перед властями и загреметь в кутузку.

В конечном счете мне не оставалось ничего иного, как собрать оставшиеся пожитки и возвращаться в Мюнхен. У меня теперь — благодаря Лоле (Боже, ее последнее оскорбление!), — имелось немного денег, так что правдами и неправдами я мог вернуться домой, уставший, желчный и исполненный ярости. Я покинул Германию будучи беднее, чем приехал в нее — хотя дома меня, разумеется, ожидали в банке еще 250 фунтов Лолы (или Бисмарка). К приобретениям можно было причислить два сабельных шрама, рану на руке, знание немецкого языка и несколько седых волос. Про волосы вообще разговор отдельный: мой череп выглядел как кабанье рыло, хотя быстро обрастал. Чтобы еще более испортить мне настроение, накануне переправы через Ла-Манш я услышал новости, что Лола объявилась в Швейцарии и распутничает там с виконтом Пилем, сынком бывшего премьер-министра — не сомневаюсь, к моменту разрыва юнец будет очищен дочиста.[75]

С тех пор в Германии я был лишь однажды. И никогда не включал эту историю в свои обширные повествования, сделавшие меня притчей во языцех в половине лондонских клубов — той половине, куда меня пускают. Только однажды я поведал ее, несколько лет назад и с глазу на глаз, юному Хоукинсу, адвокату. Должно быть, я был в стельку пьян, или он очень втирчив, и парень положил ее в основу одного из своих романов, который, по слухам, здорово продается.

74

«Гэрриоуэн» — старинная ирландская песня, ставшая в годы Наполеоновских войн боевым кавалерийским маршем британской армии.

75

Игра слов, основанная на фамилии виконта: по-английски «to peel» означает очищать, снимать кожуру.