Страница 12 из 64
- Архиверно замечено, товарищ! А ступайте-ка вы к товарищу Луначарскому и поработайте над орфографией. Мне, признаться, сии премудрости тоже не давались.
Мария Ульянова улыбнулась и кивнула, вспоминая семейные предания о хронической володиной безграмотности. Крупская и Армандт нахмурились. Секс-пара считала недопустимой любую критику в адрес вождя. Даже самокритику. Ленин обожал повторять: критика составляет долг революционера. За долги он предпочитал расстреливать. Впрочем, в конце осени семнадцатого Ильич позволял себе образ доброго вождя, расстрелы и Соловки начались позже.
Гитлер подтвердила знание языка "германских товарищей-революционеров", хотя большевиков несколько смутила её привычка надрывно выкрикивать окончания фраз и абсолютно не впечатлила попытка продекламировать "Дойче, дойче, убер аллес".
На выходе из ленинского логова Шура шепнул ей:
- Кстати, война с Германией скоро закончится. Можем съездить, навестить знакомого.
- Кого?
- Не догадываешься? Отставного ефрейтора Адольфа Гитлера. Объясним, что нацизм - шайзе, и в мюнхенских пивных делать ему нечего. Тебя он точно узнает и испугается.
- А если не испугается?
- Ну, пристрелим.
- Ты что! - возмутилась Маша. - Если он в молодости помрёт, я и этого тела лишусь.
- Или перенесёшься в молодое женское. В Еву Браун.
- Не хочу рисковать. Понял? Гитлера не тронь.
- Ладно-ладно, не кипятись. Предлагаю начать работу для светлого будущего мировой революции. За это хоть на довольствие поставили.
А ещё им выдали кожаные куртки, оставшиеся от англичан по союзническим поставкам, и кожаные кепки. Шастать по Смольному со свастикой на рукавах попаданцам показалось некомильфо.
Новый босс Карманова нарком образования Анатолий Васильевич Луначарский накануне попал в большую беду, для профессионального революционера стыдную и недопустимую. Нет, он не триппер подхватил, то как раз в порядке вещей по меркам семнадцатого года. У Луначарского внезапно проснулась совесть при виде последствий большевистского беспредела. Узнав про московские события, он написал Ильичу: "Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский Собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что ещё будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнётом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше!" С сим воплем отчаянья Луначарский попросился в отставку. Мудрый вождь заявил: "А вот тут мы и поправим товарища!" Отставку не приняли, Василичу посоветовали больше работать и быстрее избавляться от дореволюционных предрассудков.
Не имея другого благодарного слушателя, Луначарский выплакался в кожаную тужурку нового подчинённого за не имением у того жилетки.
- Понимаете, Александр, он так и заявил, что я - жалкий мещанин, пленённый буржуазными предрассудками, интеллигент, просто Господи, интеллигенция есть не мозг нации, а говно! Я попытался урезонить, что для управления государством нужны образованные люди. Ленин в ответ: любая кухарка способна управлять государством.
Затем нарком проверил способности присланного к нему молодого дарования и пришёл в ужас. Карманов не только ятей не знал. Уровень владения великим и могучим у среднестатистического российского студента невысок даже по меркам Фурсенко.
- Делать нечего, надо исполнять заветы Ильича. Я ухожу с безграмотностью бороться, а вы, голубчик, пишите новый язык. Для комитетов бедноты ваш уровень словесности весьма подходит.
С Адольфом-Машей Шура отныне виделся редко, занятый написанием учебника по новой орфографии. Большевики тем временем успешно занялись общенациональным грабежом под лозунгом "экспроприация экспроприаторов" по-умному или "грабь награбленное" для тех, кто в танке. Когда владельцы имущества робко запротестовали, Ильич выдал на гора новое бессмертное изречение: без насилия по отношению к насильникам нельзя избавить народ от насильников. А чтобы ставить насилуемых в правильную колено-локтевую позу, большевики учредили ВЧК.
Бездарно провалилась последняя попытка демократического устройства России - созыв Учредительного собрания. Большевики даже в союзе с левыми эсерами и близко не подобрались к большинству голосов. Ну, не захотел за них народ голосовать, хоть тресни. При разгоне "Учредилки" стряслось неприятное событие. Революционный матрос Железняк по приказанию Ульянова и Троцкого выдал знаменитую фразу "Караул устал", и тут другой балтийский моряк Павел Дыбенко испортил сценарий, заявив во всеуслышанье: "Приказ Ленина отменяю. Учредилку разгоните, а завтра разберёмся". Большевистские вожди пометили в календарике, что с анархистами нужно разобраться быстро и решительно, как и с другими неправильными левыми.
Ильич отмечал, что пророчества Карманова непременно сбываются, но неизменно относил их на везение и совпадения, даже когда полуслепая Фаня Каплан случайно прострелила ему тушку. Более того, если изобретатель революционной орфографии оказывался прав, а Ильич отрицал возможность такого поворота событий, вместо благодарности попаданец получал порцию презрения и недовольства. Вождь выказал истинно бойцовские качества - ни за что не признавать своих ошибок, ибо тогда соратники могут усомниться в лидере и перестать исполнять его команды быстрее поросячьего визга; вдруг очередное повеление снова окажется ошибочным. Оттого прогнозы Шуры и Маши оказались не нужны.
Да и кому пророчествовать? Свердлову, Дзержинскому и Фрунзе, что они скоро помрут? Практическому полному списку ВЦИК и СНК, что тридцать седьмой они не переживут? Троцкому о ледорубе? Сталина Карманов боялся и старался не появляться у него на глазах.
В непопулярную эпоху Гражданской войны не лезли и не гадили попаданцы. Промелькнули странные сообщения о появлении за Уралом русских предателей, перешедших на сторону врага во время Второй Мировой войны. Ленин даже не расстроился.
- Архиважно, товарищи, что Сибирь большая. Там достаточно сосен, чтобы повесить на них наймитов буржуазии, лакеев мирового капитализма и прочих изменников делу революции.
- Я слышала о них, когда в Рейхе была, - шепнула Маша вечно простуженным голосом пятидесятилетнего мужика. - Они в плен в сорок первом сдавались и предлагали по русским стрелять. Наши их презирали. Пусть большевики их перевешают - не жалко, хоть и коллеги-попаданцы.
Шуру неприятно кольнуло, что нацистов Третьего Рейха товарищ Сушкина обозвала "нашими". Не дают ей покоя гитлеровский кусок жизни и доставшееся хилое тело. Однако с оценкой тех недобитков он в кои-то веки согласился и с Гитлером, и с Лениным. Части особого назначения (ЧОН) быстро закрыли вопрос.
К концу Гражданской войны начались восстания. Из вузовского курса истории России Карманов знал про Тамбовское, их оказалось гораздо больше, пусть и не такого масштаба. В этот период Ильич произнёс одно из загадочных изречений, словно специально рассчитанных на то, чтобы потомки дивились его глубокомыслию и тщетно пытались расшифровать смысл: "Любое государство есть угнетение; рабочие обязаны бороться даже против советского государства - и в то же время беречь его, как зеницу ока". Вернее всего, вождь мирового пролетариата не додумал фразу до конца, воткнул её в статейку, чтобы не забыть, а забыв - кинулся кропать следующую статейку или снимать архиважную стружку с очередных товарищей.
Шура с Машей к рабочим не принадлежали, с государством не боролись и спокойно дожили в Москве до НЭПа, куда переехали вместе с СНК. Помощник Луначарского сократил дореволюционный учебник грамматики и орфографии втрое, совершив собственную маленькую революцию в русском языке, которая, в отличие от Октябрьской, победила навсегда.