Хельсрич

— Артарион, — зову я, но не получаю ответа. Позади меня уже не мой брат.

Оборачиваюсь, смеясь безумию передо мной. Артарион мертв, лежит у моих ног, обезглавленный. Враги повергают меня на колени, но все это лишь дурная шутка. Они обречены, как и я.

Я все еще смеюсь, когда храм наконец обрушивается.

ЭПИЛОГ

Пепел

Они называют это Сезоном Огня.

Пепельные Пустоши задыхаются от пыли и золы, вырывающихся из ревущих вулканов. По всей планете пикты показывают одно и то же, снова и снова. Наши корабли на орбите смотрят, как Армагеддон дышит огнем, и возвращают изображения на планету, чтобы и мы увидели гнев мира во всей его полноте.

Сражения на планете прекратились, но не из-за победы или поражения, а потому, что с самим Армагеддоном спорить бесполезно. Пустыни потемнели от пепла. Через несколько дней ни человек, ни ксенос не смогут здесь дышать. Их легкие наполнятся пеплом и тлеющим углем, военные машины засорятся и не сдвинутся с места.

Война пока что прекратилась. Но не закончилась. Это не история о триумфе и победе.

Твари ошеломлены и ползут в города, которые захватили, чтобы укрыться от гнева природы. Имперские войска перегруппировываются на еще удерживаемых территориях и выбивают захватчиков с тех позиций, где зеленокожие не смогли достаточно хорошо укрепиться.

Хельсрич — одно из таких мест. Это некрополь, в котором сто моих братьев лежат мертвые вместе с сотнями тысяч верных Императору душ…

Город-склеп, большую часть которого почти сравняли с землей за два месяца уличных боев.

Имперские стратеги называют это победой.

Я никогда не смогу снова понимать людей — я перестал быть человеком, когда вступил в ряды Черных Храмовников. Понимание смертных чуждо мне с тех пор, как я принес первые клятвы Дорну.

Но я позволю людям этого удушливого мира торжествовать. Я позволю выжившим в Хельсриче радоваться и праздновать затянувшееся поражение, которое маскируется под победу.

И по их просьбе я вернусь на поверхность еще раз.

У меня есть кое-что, принадлежащее им.

Они радуются и выстраиваются вдоль магистрали Хель, словно ждут парада. Несколько сотен горожан и столько же не несущих сейчас службу гвардейцев. Они толпятся, со всех сторон обступив «Серого воина».

Слуховые рецепторы моего шлема фильтруют шум их ликования, уменьшая его до минимально раздражающего уровня, как и в тех случаях, когда пространство вокруг меня подвергается артиллерийскому обстрелу.

Я пытаюсь не смотреть на них, на раскрасневшиеся лица и сияющие радостью глаза. Для них война окончена. Они не заботятся о пиктах с орбиты, которые показывают, как целые орочьи армии окапываются в других ульях. Для людей в Хельсриче война окончена. Они живы — значит, они победили.

Трудно не восхищаться такой простотой. Блажен разум, слишком малый для сомнений. А по правде говоря, я никогда не видел, чтобы город так яростно сопротивлялся захватчикам. Эти люди заслужили жизнь.

Часть города, расположенная недалеко от порта, осталась относительно целой. Она почти все время оставалась под контролем имперских сил. Я понимаю, что Саррен и его 101-й легион сражались здесь до последнего.

Несколько из них стоят рядом с «Серым воином». Все они в охристой форме Стального легиона. Один знакомый мне человек зовет меня.

Я иду к нему, и толпа разражается еще большей радостью. Я схожу с места впервые за час.

Час я выслушивал нудные речи, которые ближайшая вокс-башня транслировала по всему кварталу.

— Гримальд, реклюзиарх Черных Храмовников, — гремит голос по воксу.

Ликование усиливается, когда я приближаюсь. Воин, что кивнул мне, встречает меня тихим приветствием.

Это майор, точнее, полковник Райкин. Шрамы от ожогов пересекают уцелевшую кожу, но больше половины его лица, да и черепа тоже, — металлическая аугментика. Он осеняет себя знаком аквилы, и только одна из рук его собственная. Вторая — бионическая, скелет, все еще не облаченный в синтетическую кожу.

Я возвращаю приветствие. Речь по воксу, говорящий — из штаба генерала Курова, которого я прежде никогда не встречал, — разливается соловьем о моем героизме и доблести Стального легиона. Когда мое имя выкрикивается тысячами людей, я поднимаю кулак, чтобы поприветствовать их.

И все это время я думаю, что здесь погибли мои братья.

Погибли за них.

— Квинт-адъютант Тиро выжила? — спрашиваю я.

Он кивает, пытаясь улыбнуться искалеченным лицом:

— Кирия выжила.

Хорошо. Я рад и за него, и за нее.

— Привет, сэр, — произносит один из легионеров.

Я смотрю за плечо Райкина, на человека, стоящего чуть дальше в строю. Целеуказатель останавливается на усмехающемся молодом лице. На нем нет шрамов, но видны морщинки в уголках глаз.

Вот как. Значит, он тоже уцелел.

Впрочем, это меня не удивляет. Некоторые люди рождаются с удачей в крови.

Я киваю, и он выходит вперед, похоже, что не меньше моего утомленный церемонией. Оратор как раз повествует, как я «обрушился на инопланетных богохульников, когда они осмелились осквернить внутреннее святилище храма». Его слова похожи на проповедь. Он стал бы отличным экклезиархом или проповедником в Имперской Гвардии.

Солдат в охристой форме протягивает мне руку. Я иду навстречу его желанию и делаю то же самое.

— Привет, герой, — улыбается он мне.

— Здравствуй, Андрей.

— Мне нравится твоя броня. Сейчас она намного симпатичнее. Ты перекрасил ее сам или это обязанность рабов?

Я не понимаю, шутит он или нет.

— Сам.

— Отлично! Отлично! Возможно, вам теперь стоит мне отдать честь, а? — Он стучит по эполетам, где красуются капитанские нашивки, новенькие и сияющие серебром.

— Я не обязан отдавать честь капитану, — отвечаю я ему. — Но все равно поздравляю.

— Да, я знаю, знаю. Но я должен искренне поблагодарить тебя за то, что ты сдержал слово и рассказал моему капитану о моих подвигах.

— Клятва есть клятва. — Я понятия не имею, о чем говорить с этим маленьким человеком. — Твоя подруга. Твоя любовь. Ты нашел ее?

Я не знаток человеческих эмоций, но вижу, что его улыбка становится хрупкой и притворной.

— Да, — говорит он. — Я ее нашел.

Я вспоминаю: последний раз я видел штурмовика, когда он стоял над окровавленным трупом Магерна и втыкал штык в шею ксеносу — как раз перед тем, как рухнула базилика.

Я рад, что он выжил. Однако выразить подобное не так просто, особенно словами. У него такой проблемы нет.

— Я рад, что ты выжил, — он легко произносит невысказанное мной. — Я слышал, ты был тяжело ранен, да?

— Не настолько, чтобы умереть.

Но довольно близко. Я очень устал от апотекариев на борту «Крестоносца», твердивших, что это чудо, что я вообще выбрался из руин.

Он смеется, но в его голосе мало веселья. Его глаза остекленели с того момента, как он упомянул, что нашел свою подругу.

— Ты очень целеустремленный, реклюзиарх. А вот кое-кто из нас был в ленивом настроении в тот день. Я думал, что откапывать нас будут целые толпы. Признаюсь, даже надеялся на это. У меня же не было брони Астартес, чтобы оттолкнуть от себя камни и вернуться в битву прямо на следующий день.

— Отчеты, которые я слышал, говорят, что, кроме меня, больше никто не выжил после обрушения базилики, — говорю я ему.

Он смеется:

— Да, чудесная история получилась, разве нет? Последний черный рыцарь, единственный выживший в самом грандиозном сражении в Хельсриче. Прошу прощения, что выбрался и нарушил твою легенду, реклюзиарх. Обещаю, что я и еще шесть или семь счастливчиков будем очень тихими и позволим тебе пожать все лавры.

Он явно шутит. Я понимаю это и придумываю что-нибудь забавное в ответ. Но ничего не получается.

— Ты вообще не был ранен?

Он пожимает плечами:

— Голова болела. Потом прошла.

Это вызывает у меня улыбку.

— Ты видел толстого жреца? — спрашивает он. — Ты его знал?