Страница 13 из 61
(Жоржа она знала.)
— Так вот этот скандал, — сказала я. — Между Жоржем и Дюфуром. Они ужасно кричали. Неужели вы не слышали?
— Я?… — Она пожала плечами. — Конечно, слышала.
(Она была уже сама уверена, что слышала.)
— Вы знаете, я просто боюсь. Они так ссорятся. Жорж бывает вне себя.
— В случае чего стучите ко мне, — предложила она.
Дети Сэреля все так же играли на улице возле мадам Фетю и пока ничего-ничего не знали о том, как переменилась уже их жизнь и какие совсем иные дни ожидают их впереди. Толпа возле аптеки рассеялась, и равнодушный быт улицы вступил в свои права.
Я взяла такси и, пока ехала до Нейи, все повторяла себе, что сейчас я должна не думать о Сэреле, не думать, не думать, не думать!.. Что сейчас я еду провожать моих шестерых, самых лучших моих друзей.
Но мне не удавалось не думать.
Шестеро ждали меня. В зале со старинными гобеленами мы выпили по рюмке вина. Тот, с гипнотизирующим взглядом, сказал:
— Ну что же, пора. Пойдемте.
И мы пошли. У них не было никаких вещей, да им и не нужны были никакие вещи — я знала почему.
Мы пошли прямо в Булонский лес.
Мужчины выглядели усталыми, и я подумала, что, может быть, они ни часу не отдыхали, трудясь днями и ночами все те пятеро суток, что провели в Париже.
Мы миновали Лонгшан, за озером свернули влево и уже по тропинке пошли в самую глушь. Солнце скрылось за тучей, заморосил ноябрьский дождик. Пахло мокрой травой, за предыдущую ночь листы с дубов все облетели, и парк казался совсем-совсем покинутым.
Мы вышли на большую поляну и постояли чуть-чуть. Опять у меня было такое чувство, будто они знали меня давно-давно, были друзьями еще моего отца и матери и тогда уже любили меня, как любят теперь. Что они рады, что я выросла как раз такой, какой они и надеялись меня видеть.
И это было все.
Они стали прощаться, целовать мне руку и уходить.
Как они уходили?… Да очень просто!
Огромный корабль стоял на поляне. Похожий на наши земные ракеты, фотографии которых можно видеть в журналах и газетах. Только он был прозрачный. Почти совсем прозрачный, так что его и видно было лишь временами, и то едва-едва. Он стоял на огромной треноге, и такая же прозрачная, как бы стеклянная, лестница вела к прозрачному люку.
Порой на фоне неба и обнаженных верхушек дубов делалась видна внутренность корабля. Помещения, переходы, какие-то блоки. Но только мельком, и все тоже прозрачное.
Мои друзья уходили. Они поднимались по лесенке и одновременно делались прозрачными, постепенно исчезая.
Я не удивлялась этому. Я знала, что будет именно так.
Последним остался тот, который был для меня Первым. За столик которого я села тогда в «Черном солнце».
Он взял мою руку, и я спросила:
— Скажите… Как вы считаете, если зло…
Он сразу все понял, его лицо стало твердым и решительным. Он сказал:
— Да. Конечно.
Но у меня были еще сомнения: имею ли я право, могу ли я брать это на себя?
Я спросила:
— И, значит, я сама…
Он ответил:
— Да. Безжалостно. Каждый должен брать на себя… Но вы не должны быть одна. Ваш мир тоже будет прекрасен, но имейте в виду, вы не должны быть одна. Помните это. — Потом лицо его смягчилось, и он прошептал: — Прощайте, моя дорогая. Мы вернемся, но это будет не скоро.
Он поцеловал мне руку, сделал несколько шагов по желтым и черным мокрым листьям и стал подниматься по лесенке, постепенно стекленея и исчезая, как все они.
А я стояла и стояла. Дождь шумел. Чуть колыхнулись ветви деревьев, что-то огромное и призрачное мелькнуло, поднялось и растворилось в сером небе…
Я вернулась на Лонгшан, прошла пешком около двух километров по сырому асфальту, остановила такси и приехала в отель.
Жорж уже встал и гладил свой пиджак. Его ночные страхи кончились, он был бодр и беззаботен…
Я сказала, чтоб он пришел ко мне вечером вместе с Дюфуром.
— Зачем?
— Мне надо.
— Но зачем? Ты же понимаешь, я не распоряжаюсь его временем. Он занятой человек.
Некоторое время Жорж артачился, но потом по моему тону понял, что лучше подчиниться. Было уже пять вечера. Я сказала, что буду ждать обоих в семь.
Жорж ушел, а я опустилась в подвал к мадам Фетю и выслушала ее рассказ о том, как Сэреля нашли сегодня в парадном возле аптеки, и о том, что следы убийц смыло ночным дождем. Мы разговаривали минут пятнадцать, и как бы между прочим я ввернула, что очень боюсь за Жоржа, который постоянно ссорится с неким Дюфуром.
В номере я сделала кое-какие приготовления и стала ждать.
Жорж пришел первым, точно в семь, и принялся допытываться, для чего мне понадобился Дюфур. Но я помалкивала.
По своей привычке перескакивать с одной мысли на другую, он заговорил опять о поездке в Фронтиньян, потом без всякой связи стал поносить де Голля за нерешительность и нежелание примкнуть к «патриотам» и кончил тем, что ему, Жоржу, обязательно нужно купить маленький «ситроен».
В половине восьмого постучал Дюфур.
Он вошел своей независимой походочкой, модный и благоухающий.
— В чем дело, птичка? У меня не очень много времени.
Я усадила их обоих в кресла, а сама села напротив рядом с кроватью.
Жорж был чуть-чуть смущен, а Дюфур снисходительно улыбался. У него было отличное настроение.
Я сказала:
— Итак, вы убили Сэреля. Вы вдвоем.
Дюфур бросил мгновенный взгляд на Жоржа — проболтался. Но тот возмущенно развел руками.
Я с силой повторила:
— Вы убили Сэреля. Вы вдвоем. Один заплатил за убийство, а другой убил… И вы знали, что убиваете отца четырех детей. Что два мальчика и две маленькие девочки останутся сиротами. На всю жизнь. Вы знали это и все равно убили его…
Жорж воскликнул:
— Послушай, чего ты хочешь, дура?
Но Дюфур взглядом приказал ему молчать.
— Допустим, — согласился он. — И что дальше? Вы собираетесь донести?
— Нет. Не собираюсь.
Он кивнул:
— Разумно. Но зачем тогда мы здесь?
— Затем, что я убью вас, — сказала я. — Вы убили его, а я убью вас. Обоих скотов.
— Ну… хватит. — Дюфур встал. — У меня на сегодня есть общество поинтереснее.
Но я толкнула его, и он сел обратно в кресло. Дело-то в том, что я гораздо сильнее их обоих. Мне каждый день приходится по два-три часа тренироваться для выступлений.
Дюфур упал в кресло, как мешок. Он нахмурился, чуть побледнел, и его рука скользнула к карману брюк.
Тогда я вскочила, влепила ему одну хорошую затрещину, которая его оглушила, выхватила из-под подушки обнаженный отцовский кортик и резко ударила его в грудь. (А на руке у меня уже заранее была надета перчатка.) Он ахнул и как бы вздулся на миг, но потом захрипел и опал. Как проколотая шина.
Я сказала Жоржу:
— Держи.
И сунула ему кортик в руку. Он был так растерян, что послушно взял его.
Тогда, испустив ужасный вопль, я бросилась вон из комнаты в коридор, заперла дверь и заметалась, зовя на помощь…
Потом была полиция, толпа в коридоре, был желтый, трясущийся Жорж, которого уводили. Были допросы. Мадам Ватьер подтвердила, что еще несколько дней назад слышала крик и угрозы в моей комнате, мадам Фетю вспомнила о моих опасениях, и сама я несколько раз объясняла и показывала, как Жорж схватил со стены кортик и в припадке ярости вонзил его в грудь Дюфуру.
Это длилось долго. Но кончилось. И настал день, когда я пошла по Монмартру, сознавая, что все позади. Шипя, катили автомобили. Стоял уже декабрь, холод подбадривая пешеходов. Усиливался террор «активистов», но я-то не боялась их. И не боялась того, что я старею. Ничего меня не страшило. Я была уверена, что в конце концов обязательно дойду до того большого дома, где сияют все золотые окошки…
Таковы записи танцовщицы Лиз Обельдуайе, попавшие к нам способом, о котором не имеет смысла здесь упоминать. Процесс Жоржа Армана, тридцати двух лет, без определенных занятий, обвиненного в двойном убийстве, уже кончился, и смертный приговор приведен в исполнение. Так что тут уже ничего не исправишь, даже если бы кому-нибудь и захотелось.