Ад уже здесь

Сурен Цормудян

АД УЖЕ ЗДЕСЬ

Не война делает воина благородным, а сохраненный им мир

1

УРАЛ

Он никак не мог уснуть. Давило все. Холод от нарушенной взрывом и боем системы теплоснабжения Вавилона. Давила пульсирующая боль в висках. Мысли об отце. Мысли о пройденном этапе и о том, что Европа осталась позади. Мысли о том, сколько еще пути предстоит им дальше. Всплывающие кровавые картинки недавнего боя и шок от самого себя в том бою. Давила кромешная тьма в этом помещении и храп Сквернослова. Не давали покоя ссора с Людоедом и сама мысль об убийстве ради милосердия, которая, скорее всего, в лучшем случае была кощунственной. Мысли и образы проносились в голове, словно горящие вагоны метропоезда, который он наблюдал в своем странном видении тогда, в метрополитене Москвы.

Он думал о том, что было бы для него предпочтительнее, будь он прикованным к постели девятилетним сыном Артема-Ветра. Николай часто ловил себя на мысли о тщетности жизни. Точнее, не жизни, а существования, которое они все влачили последние два десятка лет. Но разве мало было людей, обреченных и выброшенных на обочину жизни до ядерной войны? Помнится, профессор Третьяков говорил о таких людях, тогда, ночью, на девятом посту. Перед тем как в их жизнь вторглись два теперь уже мертвых космонавта на своей чудо-машине. Он говорил об отвергнутых обществом людях — имя им легион. Которые, несмотря ни на что, цеплялись за жизнь и после ядерной войны оказались наиболее приспособленными к новым условиям, обуреваемые жаждой мести к выжившим представителям отвергнувшего их когда-то общества. Но что значит быть парализованным и обездвиженным? Это неописуемо страшно, но разве он позволил бы кому-то другому решать за него, жить ему или нет? Даже не в силах свести счеты с собственной жизнью, он вряд ли желал бы возложить право решать за него на кого-то другого. Даже на собственного отца. Но его отец и не стал бы даже задумываться о таком. Нет. Только не его отец. «Ты, сынок, живешь в раю, и это главное», — говорил он когда-то. Да. Там, в Надеждинске, рай по сравнению с тем, что он видел всю дорогу. Даже по сравнению с шумным и наполненным жизнью до нападения вандалов Вавилоном. Нет. Он, Николай, был не прав. Даже больше чем не прав. Он теперь стал ощущать чувство стыда, которое за последние дни стал совсем забывать. И Николай поймал себя на мысли, что он испытывал сочувствие либо к уже мертвым, таким как Рана, Ульяна, безымянная проститутка-людоедка, Андрей Макаров и Юрий Алексеев, Туранчокс и его девица, вавилонский боец, выгнанный им под пули, либо вообще к неодушевленным вещам. К тому же плюшевому медведю. Но к живым он не питал столько сострадания. И казалось, мысль о том, чтобы лишить инвалида жизни, родилась лишь для того, чтобы потом жалеть уже мертвого мальчугана в полную силу. Он вдруг понял, что видит в живых не то чтобы конкурентов, но угрозу. В нем проснулся какой-то дикий инстинкт борьбы и естественного отбора… Как же прав был Людоед, когда говорил, что брать в путешествие женщину гибельно для самой миссии. Теперь это очевидно. Отношения и так в группе напряжены, хоть группа и поредела на треть. Но появись среди них женщина — это стало бы концом для всей миссии, а может, и для них для всех. Хотя провал миссии и есть конец всему. Да, в прозорливости Ильи можно не сомневаться. Да ведь он сам весьма бурно отреагировал на появление в баре лисиц-амазонок и оставил своих товарищей, чувствуя растущую в нем, как снежный ком, волну агрессии.

Как же медленно тянется время… И как же громко храпит Славик… Черт побери…

Оставалось сожалеть, что он не прихватил из лунохода записную книжку дяди Володи. Можно было скоротать время за чтением. Хотя в такой темноте…

Он уже не знал, какой по счету час всматривается в потолок этого гостиничного номера. Однако, к своему удивлению, он отметил про себя, что стал различать детали интерьера. И это в абсолютной темноте. Может, это просто мозг рисует в воображении то, что охватил взгляд, когда они вошли в комнату с керосиновой лампой? Может, он вовсе не видит, а лишь рисует проекции в сознании? Но нет. Вот на соседней койке лежит на боку Варяг. За ним Сквернослов. Койка Людоеда пустовала. Где его носит опять? Ах да… Он же вроде собирался потолковать с Ветром… Он вроде выходил… Выходил…

Дремота наконец вошла и в сознание Николая. Даже страх перед тем, что он увидит во сне всех, кого убил сегодня (или уже вчера?), не помог бодрствовать. Он провалился в сон, как тогда в подмосковном лесу провалился в подвал метеостанции. И там встретил сталкеров…

— Куда мне идти? Что делать? — Тот вавилонец, которого он обругал и, отправив воевать, кинул в объятия смерти, возник из ниоткуда.

— Что ж ты так неосторожно, — лениво пробормотал Васнецов. — От тебя живого толку больше было бы.

— А куда идти? Что делать? — повторил боец.

— Ну, теперь уже не знаю. Извини.

Вавилонец исчез. Но в темноте теперь проявлялась ровная шеренга незнакомых ему людей. Видны были только лица. Мужские и несколько женских. Разных возрастов, но с одинаково пустым взглядом. Ничего не выражающие лица мертвецов. Это убитые им вандалы? Кто-то шел за их спинами, проводя забинтованной в грязную тряпку рукой по плечам мертвых.

— Рана! — взволнованно прошептал Николай.

Она вышла вперед, держа в другой руке большую плетеную корзину.

— Рана, что это у тебя?

— Это колыбель…

— Что?

— Колыбель новой жизни, — шептала девушка. — Дай жизни шанс.

— Но ведь за этим мы и идем на Аляску, — развел руками Васнецов.

— Только не забывай о том, что вы должны сделать. Сделать… Колыбель новой жизни…

Она теперь держала корзину на вытянутых руках.

Николай осторожно приблизился к ней и заглянул в корзину. Там, накрытый белым теплым одеяльцем, лежал тот самый плюшевый мишка. Васнецов осторожно потянул одеяло на себя, и вдруг в мгновение ока корзина превратилась в сгоревший вагон и из него выскочила черная тень и бросилась прочь. Николай в ужасе отпрянул, вспомнив, как он ходил в метро и как из вагона выскочил черный обуглившийся скелет… Или ему тогда показалось, что это скелет?

— Что за чертовщина! Что это?! Рана! Рана, где ты?!

— Я тут, мой мальчик… — зашипела она прямо в ухо. — Я тут…

— Это что, такой… такой жизни я должен дать шанс?

Девушка обняла его, сковав мертвецким холодом.

— Жизнь, Коленька, какой бы она ни была, лучше смерти. Жизнь — это жизнь!

— Ты о чем вообще? О сыне Артема?

— Я о жизни. Дай жизни шанс. Смерть неизбежна, но жизнь должна жить…

— Перестань! — Он вырвался из объятий. — Прекрати сейчас же! Перестань меня мучить! Я не понимаю, что ты говоришь!

Он сильно надавил ладонями на глаза, надеясь проснуться, но вдруг услышал скрип. Качели, черт их подери!

Васнецов осмотрелся. Он стоял на улице какого-то города. Точнее, среди тлеющих руин. Вокруг груды бетона и кирпича. Огрызки стен домов. Столбы черного дыма то тут, то там тянулись ввысь, к еще не затянутому вечными тучами, но уже измазанному пеплом ядерного удара небу. Всюду люди. Или обезображенные обгоревшие тела, беспорядочно лежащие в руинах и среди улиц. Многие обгоревшие до костей. Есть и живые. Их тоже немало. Одни сидят на обломках кирпича и бетона и смотрят в пустоту. Кто-то бродит в дыму и что-то ищет. Все в лохмотьях, изранены, кто-то с вытекшими глазами и выгоревшими волосами. Слышен плач. Зов. Крики боли. В центре просторного дворика скрипят погнутые от жара качели. Обгоревший, но еще живой пес. Контуженный и ошарашенный произошедшим, стоит и шатается, как пси-волк, пытающийся обратить жертву. Вся эта картина свершившегося апокалипсиса пугала так, словно он и не жил вовсе в условиях, порожденных этим самым апокалипсисом.

— Коля? Коля, это ты?

Васнецов обернулся. К нему подошел Андрей Макаров.

— Колька, ты что, тоже умер? — удивленно спросил космонавт.