Грозовой Сумрак

Я сняла с головы пышный венок из клевера, папоротника и одуряюще сладко пахнущего ландыша и повернулась к тому, кого втянула в «круг фей».

Лучились смехом светло-зеленые глаза на загорелом лице обремененного Условиями человека, золотистой рыжиной блестели в свете высокого пламени тяжелые, чуть волнистые пряди волос, отросшие до плеч, девственной белизной выделялся вышитый шелком символ мага на отложном воротнике простой черной рубашки. Он улыбнулся, наклоняясь, чтобы мне удобнее было надеть ему венок.

– Нет у меня для тебя венка, красавица, может, серебро в дар примешь?

Похоже, не узнал меня мальчишка, когда-то давным-давно заблудившийся в холодном осеннем лесу на склоне Алгорского холма. Я тогда выглядела иначе – порыв ветра вместо плаща, шелест листвы вместо голоса, густой туман вместо одежд. Слезы дождя вместо бриллиантов в осенней короне, ягоды рябины – как кровь на листве. Руки у меня прохладные и хрупкие, но ладони мальчика были вовсе как лед. Уже спускались сумерки, а на нем была только тонкая шерстяная рубашка, штаны да тонкие кожаные башмаки на босу ногу. Откуда он сбежал – я могла лишь догадываться, но куда я могла ночью деть человеческого ребенка, чтобы он не простыл до смерти на холодной земле под мелким осенним дождем?

И я забрала его в Холм, в свое время, там, где солнечно и тихо, горячее питье пахнет медом и яблоками, а огонь в очаге согревает, но не обжигает протянутые к нему пальцы. Как сейчас помню любопытные, зеленые, как трава в тени под дубом, глаза мальчика, который с легкостью назвал мне свое имя – Кармайкл из Вортигерна, что находится за сотню верст от Алгорскйх холмов. Путешествовал с родителями, но попал в беду – разбойники напали в лесу неподалеку, слуг разогнали… Что случилось с отцом и матерью, он не видел, поскольку старая нянька отпихнула мальчика в кусты, наказав бежать что есть сил не оглядываясь.

Утром я отнесла ребенка к подножию Алгорскйх холмов, к поселению под названием Весенние ручьи, и, честно говоря, позабыла о нем, решив, что люди, наслышанные о чудесах ши-дани, живущих где-то неподалеку, не бросят сироту на произвол судьбы. На прощание мальчик получил от меня в подарок новехонькую теплую одежду «фейских» цветов – алый шерстяной плащ и ярко-зеленый костюм для верховой езды с крошечной вышивкой на воротнике курточки: красный дубовый лист и изумрудный клевер. Символ ши-дани. Как мне кажется, потому-то Кармайкла не выгнали за дверь, а довольно шустро пристроили в услужение к заезжему господину…

– Так что скажешь, чудесница? – Маг снял с руки тяжелый узорчатый перстень с «кошачьим глазом» и протянул его мне. – Подойдет ли такой дар взамен твоего венка?

Я только рассмеялась, звонко, весело, отводя руку с кольцом и отбегая к высоченному, в человеческий рост, костру, что полыхал в середине поляны. Парочки стояли чуть поодаль, отворачивая лица от струящегося волнами жара, дожидаясь, пока брошенные щедрой рукой полешки хотя бы чуток прогорят, чтобы можно было рискнуть – и перепрыгнуть через оранжево-золотистые обжигающие лепестки.

Лужицей пролитой крови лег тонкий шелковистый плащ на молодую траву. Я отступила от огня, на ходу подбирая косы и закрепляя их в кольцо на затылке, подоткнула длинный подол зеленого платья, сверкнув светлой, незагорелой кожей лодыжек. Кто-то ухватил меня за локоть, оттаскивая назад.

– Пьяна совсем, раз прыгнуть решилась? – Серьезные зеленые глаза смотрели на меня с загорелого лица мага, с которого всю веселость и простоту как рукавом смахнули. Если бы не знала, что передо мной человек стоит, стала бы грешить на чарование фаэриэ – это у них не лица, а словно десятки, сотни масок, которые сменяют друг друга так быстро, что не понять настоящих мыслей, не прочувствовать тревоги.

– Пьяна! – радостно, весело, отчаянно выкрикнула я, выскальзывая из его рук, как серебристая рыбка в проточной воде. – Пьяна!

А как иначе назвать то чувство легкости и бесшабашного веселья, что переполнило меня, стоило только спуститься с Алгорских холмов в Звенящую долину? Когда ноги сами пускаются в пляс на молодой шелковистой траве, когда медвяный запах ландышей и фиалок кружит голову наравне с золотистым яблочным вином, а теплый весенний ветер ласкает кожу нежнее поцелуев? Я была пьяна весной, пьяна Бельтайном, пьяна ночью настолько, что казалось – нет для меня ничего невозможного, ни одно препятствие не встанет передо мной. Может, в этом и был сегодняшний подарок весенних ши-дани – в будоражащем чувства ветре, в аромате молодой травы и теплой, успевшей согреться земли, что может стать для влюбленных мягчайшим ложем.

Жар полыхающего костра всего на миг окутал меня чуть покалывающим, душным одеялом, когда я прыгнула через огненную стену, что расступилась передо мной, словно руками разведенная, и сомкнулась за моей спиной, прихватив неподобранный край зеленой юбки. Охнули девки, стоящие рядом, кинулись ко мне, принимаясь сбивать робкое пламя с шелковистого подола головными платками, а я сидела на земле и улыбалась, глядя на Кармайкла. Его магия развела стену пламени пополам, как полог у кровати, не дала мне обжечься. Впрочем, ши-дани, как известно, и на угольях танцевать босиком могут, и сквозь пламя пройдут невредимыми, а вот рана, нанесенная холодным железом, убьет любого из нашего народа. Мы не можем даже коснуться этого металла – на коже сразу возникают плохо заживающие ожоги, да и просто находиться рядом с ним ши-дани очень неприятно.

У каждого волшебного народа своя сила и слабость – быть может, мы не переносим холодное железо, зато никто не властен над нами знанием истинного имени, чего нельзя сказать о фаэриэ. Те всю жизнь пользуются прозвищами да человеческими вариантами, а настоящее имя раскрывают лишь особо близким и любимым. Ведь не зря среди людей бытует легенда, что душа прекрасных и могущественных фаэриэ заключена в имени, и, вызнав имя, можно навсегда заполучить в свои руки власть над ожившей стихией. Не навсегда. Лишь до того момента, когда фаэриэ найдет лазейку в клятве, что его вынудят дать, и уничтожит того глупца, кто возомнил себя хозяином его души, которая своенравна, непокорна и не терпит плена.

– С ума сошла, сестрица? – Высокая, стройная Ильен подошла ко мне, помогая подняться и приобнимая за плечи. Обняла, шепнув на ухо: – Побудь человеком хоть немного, сама же хотела.

– Видимо, выпила лишнего, – улыбнулась я, прижимаясь к сестре и искоса глядя на рыжеволосого мага, с головы которого соскользнул майский венок.

Он наклонился, чтобы подобрать его, но почему-то передумал и оставил лежать в траве неподалеку от костра. Выпрямился, оглаживая расстегнутый ворот черной рубашки, пристально всмотрелся в мое лицо. Я торопливо отвернулась и позволила Ильен увести меня на край поляны, туда, где на расстеленных на земле льняных скатертях хлопотливые хозяйки разложили принесенную из деревни праздничную выпечку в форме солнца, выставили запечатанные пока глиняные кувшины с хмельным медом и наливками. Чуть поодаль, над двумя ямами, наполненными жаркими угольями, запекалась дичь на вертелах, женщины деловито поворачивали тушки уток и зайцев, то и дело отгоняя особо любопытных и шибко голодных расшитыми полотенцами.

– А скажи мне, сестренка, захватила ли ты с собой свою звонкую флейту? – громко спросила Ильен, принимая из рук красивого ладного охотника в потертой куртке глиняную кружку с хмельным медом. – Сколько раз спеть просили, да без твоей музыки не поется мне что-то.

– Что сыграть-то? – улыбнулась я, доставая из простого кожаного кошеля на тонком пояске любимый инструмент, своими руками вырезанный из дюжины певучих стебельков.

– Сыграй балладу о цветке…

Любимая песня Ильен. Я играла ее столько раз, что кажется, будто мелодия сама звонким ручейком лилась из флейты, я же лишь указывала направление этому невидимому потоку. Не магия, но очаровывает и захватывает по-своему, умудряется вплетать в себя и пение ветра в кронах деревьев, и треск дров в ярко горящем костре. Нежная, хрупкая, как коленца речного тростника, музыка, дивную напевность которой лишь подчеркивал сильный, глубокий голос Ильен, в котором нет-нет да и чудились отзвуки волчьего воя в разгар зимы.