Избранницы короля

— Господь знает, что делает! — восклицала Барбара. — Мадам Фрэнсис не ходить уж больше в фаворитках короля. Вот дуреха, право! Вместо того чтобы вовремя воспользоваться своей молодостью, да красотою, да благосклонностью Его величества, Она вышла за жалкого пьяницу — и что же? Даю голову на отсечение, что теперь она с радостью уплатила бы любую цену за королевское благоволение... Да только теперь ей, рябой уродине, лучше всего уехать в деревню и не высовывать оттуда носа до конца жизни.

Недобрые смешки и шепот придворных дам долетели и до короля.

— Говорят, прекрасная герцогиня превратилась в сущую ведьму!

— Глупенькая Фрэнсис! Теперь некому будет подавать карты для ее домиков.

— Бедняжка! Всех-то у нее было богатств — одна красота; а теперь и той не осталось.

Когда Екатерина, глядя на помрачневшее лицо короля, спросила у него, что его печалит, он ответил без обиняков:

— Я думаю о бедной Фрэнсис Стюарт.

— Что делать, и до нее многие женщины лишились из-за оспы своей красоты, — сказала Екатерина. — Не одна она такая.

— Нет, — возразил король. — Такая она одна. Ведь ее красота была несравненна.

— Нам, женщинам, приходится порой обходиться без некоторых вещей, которые мы полагали незыблемыми.

Карл смотрел на Екатерину, рассеянно улыбаясь.

— Ее никто не навещает, — сказал он.

— Что ж удивительного, ведь оспа заразна.

— Бедная Фрэнсис! В одно и то же время она лишилась и своей красоты, и друзей. Думая об этом, я не могу уже сердиться на нее.

— Что ж, если она поправится, вы скажете ей, что простили ее; для нее это будет большим утешением.

— Утешение, — сказал Карл, - нужно ей сейчас — иначе несчастная может умереть от тоски.

Ему явственно представилась маленькая шляпка Фрэнсис с загнутыми полями, черно-белое платье, сверкающие бриллианты в волосах. Она была прекраснейшей из всех его придворных дам, теперь же вцепившийся в нее недуг грозил обезобразить ее до неузнаваемости.

Глядя на Карла, Екатерина испытывала муки ревности столь нестерпимые, что впору было разрыдаться.

Если бы сердце его страдало по ней так же, как по Фрэнсис, если бы он говорил о ней с тою же нежностью, она бы хоть сейчас готова была поменяться местами с больной!.. Он все еще любит ее. Ни одна женщина никогда не значила для него столько, сколько эта наивная девочка, не имевшая, как говорили придворные остряки, равных себе по глупости и красоте.

Карл глядел на Екатерину, но по его нежной полуулыбке, по особенному сверканию глаз она догадывалась, что он не видит ее. В эту минуту он глядел мимо нее, в прошлое,, когда во время верховой прогулки Фрэнсис Стюарт ехала рядом с ним и он думал лишь о том, как сломить ее упрямство.

Наконец король повернулся и вышел из комнаты, а через несколько минут он уже быстрым шагом шел к реке, где его ждал баркас.

Стоя у окна, Екатерина молча смотрела ему вслед, и по щекам ее текли слезы.

Она знала, куда он направился: презрев опасность, он ехал к Фрэнсис Стюарт, чтобы двор, узнав об этом, опять взволнованно загудел и чтобы все увидели, что хотя он и сердился на прекрасную Фрэнсис за то, что она в свое время пренебрегла им, но теперь, когда бедняжка может навсегда потерять пленившую его когда-то красоту, он простил ее.

«За такую любовь, — думала Екатерина, — я бы безропотно приняла любую оспу. За такую любовь я готова умереть».

Фрэнсис, лежавшая в постели, попросила принести ей зеркало и долго разглядывала отразившееся в нем незнакомое лицо. О жестокая судьба! Зачем, зачем было создавать ее прекраснейшей из женщин? Чтобы превратить потом в такое? Казалось, в дни Реставрации ей нарочно дали почувствовать пьянящую силу и власть красоты, чтобы она могла до конца дней своих скорбеть о ее утрате. Происшедшие в ее облике перемены и впрямь были ужасны. Кожа ее, еще недавно поражавшая своею белизною и восхитительным румянцем, пожелтела и покрылась омерзительными оспинами, и они уродовали некогда безупречные черты. Одно веко, изрытое оспой особенно глубоко, распухло и прикрывало зрачок, что мешало ей смотреть и придавало лицу чрезвычайно неприятнее выражение.

От былой красоты и изящества не осталось и следа. За время болезни она так исхудала, что ее собственные кости, казалось, вот-вот могли проткнуть кожу.

Она лежала в одиночестве: никто не навещал ее. Да и кто бы стал подвергать себя столь страшной опасности?

«Но и потом, когда опасность уже минует, никто не придет ко мне, — думала Фрэнсис. — А если кто-то по недомыслию и совершит такую ошибку, то при виде меня тут же пожалеет об этом».

Ей хотелось плакать. В прежние времена она плакала часто и легко, теперь же все словно пересохло внутри; слез не было. И не было никого, кто любил бы ее, заботился бы о ней...

«Может, я должна уйти в монастырь? — думала она. — Но как же прожить всю жизнь вдали от мира? Во мне нет ни ума, ни прилежности. Я не могу представить себя вне двора, к которому привыкла».

Все ее бывшие поклонники, должно быть, с содроганием отвернутся от нее. Никто уже не захочет любить ее, менее других муж. Он женился на прекрасной Фрэнсис по одной-единственной причине: ее безумно желал король, стало быть, решил герцог, она стоит того, чтобы ее желать. Теперь же... теперь у нее не осталось никого.

С кровати, на которой лежала Фрэнсис, виден был ларец из капа, украшенный вставками из слоновой кости и черепашьего панциря. Эту изящную вещицу преподнес ей король в те дни, когда добивался ее согласия. С каким удовольствием он выдвигал, один за другим, тридцать секретных ящичков, запиравшихся на крошечные золотые и серебряные ключики. Указывая на врезанные в крышку сердца из черепашьего панциря, он сказал тогда: «Смотрите на них и вспоминайте иногда о другом сердце — не черепаховом, а из плоти и крови. Помните, что оно бьется для вас одной».

У кровати стоял столик с инкрустацией черного дерева, на нем кубок превосходной работы. Оба — подарки Карла.

Все они отныне будут напоминать ей лишь о том, что и она когда-то была прекрасна и сам король желал ее милостей. Пройдет совсем немного времени, и мало кто поверит, а кое-кто, пожалуй, даже посмеется, узнав, что эта рябая женщина прельщала когда-то короля Карла, известного ценителя красоты. Все было кончено. Жизнь ее держалась до сих пор на одной лишь красоте, красота же эта теперь погибла.

В дверях замаячил кто-то высокий и смуглый.

Она не поверила; она не смела поверить, что это он. Вероятно, она сама так много думала о нем и так ясно видела его мысленным взором, что ее грезы облеклись плотью и кровью.

Он приблизился к кровати.

— О Боже! — воскликнула она. — Но это же... король!

Она попыталась закрыть лицо руками, но не смогла прикоснуться к ненавистной маске, бывшей у нее теперь вместо лица.

— Уходите! — отвернувшись к стене, взмолилась она. — Уходите! Не смотрите на меня. Я знаю, вы пришли посмеяться надо мною...

Карл, опустившись около кровати на колени, взял ее за обе руки.

— Фрэнсис, — хриплым от волнения голосом произнес он. — Не убивайтесь так. Не надо.

— Уходите, умоляю вас, — сказала она. — Оставьте меня. Вы помните, какая я была... и видите, какая стала. И вы... вы пуще всех других должны теперь потешаться над моим несчастьем; вы должны торжествовать. Если в вас осталась хоть капля доброты, прошу вас... уходите!

— Нет, — сказал он. — Я не уйду, не поговорив с вами. Мы и так слишком долго были с вами в ссоре, Фрэнсис.

Она не ответила, но по ненавистному лицу поползло что-то влажное и горячее, пронзающее острой болью. Слезы, догадалась она.

Губы Карла коснулись ее руки. Господи, неужто он потерял рассудок?! Ведь опасность заразиться еще велика.

— Я здесь, потому что не могу более выносить разлада в наших с вами отношениях, — сказал он. — Я узнал, что вы больны и одиноки, и пришел вас проведать.

Она в отчаянии замотала головой.

— Заклинаю вас, уходите! Вам же противно глядеть на то, во что я превратилась. Теперь... вы можете питать ко мне одно только отвращение.