Западня

И еще прошли длинные, длинные сутки. Бирюков, Тоня и Егоров старались не покидать свое новое и последнее убежище.

Тоня один раз зашла к радистке, и та сообщила, что армейская станция работает где-то совсем близко и она сама передала обстановку.

Корабельников оставался в порту, а Леон, естественно, не мог о себе сообщить.

Днем девятого апреля Егоров сходил в ближайшую булочную купить хлеба и принес газету «Молва», напечатанную на желтой оберточной бумаге.

— Слушайте приказ «боевого коменданта города Одессы», — объявил он, появляясь на пороге погреба.

— А тише не можешь? — Бирюков только что видел, как невдалеке от погреба прошли два полицая, и ему было не до шуток.

— Такие приказы читаются на площадях!.. Слушайте все: «В последние дни увеличились нападения цивильных особ на лиц, принадлежащих к немецкой и союзной армиям. Поэтому воспрещается всем цивильным гражданам оставлять свои квартиры. Окна должны быть закрыты, двери тоже, но не на ключ. Кто появится на улице или покажется в окне или у открытых ворот, будет расстрелян на месте. Это предупреждение вступает в силу сегодня с пятнадцати часов».

— Учтем, — сказала Тоня. — Не будем оставлять своей квартиры и показываться в окне. И на ключ запираться не будем.

На рассвете они услышали взрыв.

— В порту! — прислушался Бирюков. — Еще один!

— По частям взрывают, — сказал Егоров.

— Значит, все же сорвали их план!

— Ребята, а как вы думаете, где Леон?

— О каком Леоне она спрашивает? — удивился Бирюков. — Румын, что ли?

— Да тут один офицер, неплохой парень, — сказал Егоров, — помог нам кое в чем…

Тоня понимала, чего стоило Егорову даже это признание, и с благодарностью взглянула на него.

А утром они прошли по ожившей Одессе, с трудом проталкиваясь в толпах людей, приветствовавших советские танки.

С Приморского бульвара смотрели на порт. Он сильно пострадал, многие причалы были взорваны, но все же лучшие здания Одессы уцелели. Гордость города, пережившего страшные годы оккупации и снова воспрянувшего!..

А потом в толпе они встретили и Корабельникова. Он помахал им рукой издали, но не приблизился и свернул за угол Дерибасовской.

Они повернули на Пушкинскую, и Тоня пригласила всех к себе домой.

— А может быть, нас ждет засада! — шутливо сказал Егоров.

И их ждала засада. Как только Тоня распахнула дверь, квартиру огласил радостный вопль:

— Леон!..

Все собрались вместе, и, веселясь, каждый понимал, что в этом доме они только гости, а завтра расстанутся, и кто знает, перекрестятся ли вновь когда-нибудь их пути.

ЭПИЛОГ

Если вы одессит, то безусловно знаете этот крепкий трехэтажный каменный дом на Пролетарском бульваре. Ну, а если вы давно не были в Одессе, то можете поверить, что он стоит там, где его поставил какой-то купец лет сто назад, и еще будет стоять двести. Крепкие, в пять кирпичей, стены, могучий фундамент и такие глубокие подвалы, что сам черт, наверно, никогда туда не заглядывал. В этих подвалах в годы войны погибло немало подпольщиков.

Так вот, когда директор консервного комбината Геннадий Семенович Егоров проходит мимо этого дома, ему неприятно на него смотреть. И не только потому, что в его памяти с ним связаны тяжкие воспоминания, но и потому, что дом этот в марте сорок четвертого был приговорен к смерти. Он должен был погибнуть вместе с гестаповцами, занимавшими его, но он остался жив, этот дом. Каким чудом?

Конечно, глупо мстить дому. Но из-за этого дома Егоров потерял человека, с которым когда-то его связывали и общее дело, и общая судьба. Ведь собственными руками Егоров зарядил мину замедленного действия. Она должна была взорваться, но так и не взорвалась.

Что случилось? На этот вопрос Егоров не получил ответа и после окончания войны.

Один из подпольщиков сообщил, что Дьяченко сумел проникнуть в подвал, вскоре вылез оттуда, о чем-то поговорил с немецким часовым у ворот и неторопливо ушел в сторону Приморского бульвара.

Ушел и исчез…

Вернувшись вскоре после войны в Одессу, Егоров сделал все возможное и невозможное, чтобы узнать о судьбе Дьяченко. Наводил справки, опросил всех, кто только мог помочь в поиске, но ни малейшего следа не обнаружил.

Злые языки поговаривали даже о предательстве, но этим слухам Егоров решительно не верил. Дьяченко не был его закадычным другом, но не мог стать предателем! Значит, скорее всего, он погиб.

А потом прошли годы, и стали забываться многие когда-то близкие имена. Да и кто, собственно, кроме нескольких человек, мог помнить лейтенанта Дьяченко? Савицкий? Он погиб в боях за Берлин, Корнев давно на пенсии и живет неизвестно где.

Но вот спустя ровно двадцать лет после победы Геннадий Сергеевич снова вспомнил о Дьяченко. И вдруг ему припомнился давний уговор в каморке позади фруктовой лавчонки: если останутся жить, во что бы то ни стало встретиться через двадцать лет в полночь под Новый год у памятника Дюку.

Сумасшедшая, наивная, фантастическая мысль! А ведь действительно через неделю — ровно двадцать лет. Надо будет отправиться на площадь хотя бы ради того, чтобы не нарушить клятву. В ту торжественную минуту, когда зазвучат куранты и вся страна поднимет бокалы, надо быть только там…

…Вместе со своими друзьями Геннадий за шумным, веселым, нарядным от красивой посуды и всевозможных яств столом проводил старый год и, поставив свой пустой бокал, тихонько вышел в прихожую. Он надел пальто, стремительно сбежал с лестницы и выскочил на улицу, по-мальчишески радуясь тому, что его не успели хватиться. Волнуясь, посмеиваясь над самим собою и все равно веря в невероятное, он бежал по пустынным улицам, мимо домов, из окон которых вырывалось новогоднее веселье, бежал к условленной двадцать лет назад явке и должен был оказаться там в ноль часов ноль минут, чего бы это ему ни стоило.

Он был у памятника за пять минут до назначенного срока. В ночной тишине и тьме Дюк казался печальным и одиноким.

«Эх, Дюк, — мысленно сказал Геннадий Семенович, осматриваясь вокруг. — Как жаль, что ты окаменел! Иначе выпили бы мы с тобой за Федора Михайловича, за Дьяченко, за тех, кто погиб, защищая твою Одессу. Но я пришел к тебе, и пусть это будет знаком нашей старой дружбы…»

Произнося эту сентиментальную речь, Геннадий Семенович, сам того не замечая, непрерывно оглядывался по сторонам. Все окна горели огнями люстр и елок, изредка пробегала по площади какая-нибудь запоздавшая парочка, промчалась машина со стороны Сабанеева моста. И опять тишина, полное безлюдье.

Нет, Егоров нисколько не жалел, что пришел сюда. Люди слишком часто подчиняются обстоятельствам, условностям, и то, что он, Егоров, сумел заставить себя отправиться на свидание со своей молодостью, как бы и впрямь возвратило ему двадцать прожитых лет.

По аллее приближался человек в шинели. Наверно, милиционер. Несет, бедняга, свою новогоднюю службу.

И вдруг над городом ударили куранты. Один… два… три… Полночь!

— С Новый годом, Дюк! — сказал Геннадий Семенович.

— С Новым годом! — подходя, откликнулся военный.

Он был невысок, полноват. На плечах — полковничьи погоны, в руке — небольшой чемоданчик.

Полковник остановился, неторопливо вытащил из кармана шинели коробку папирос, раскрыл ее, взял одну и спросил:

— Не дадите ли огонька?..

— К сожалению, некурящий.

— Прекрасно, — сказал полковник. — И давно бросили?

Геннадию Семеновичу послышалась в тоне полковника лукавая усмешка, но он не стал отвечать. Он уже спешил обратно домой, где оставил за праздничным столом гостей и свою жену, которая, вероятно, места себе не находит от волнения. Ведь даже ей он постеснялся сказать, что встретит полночь у памятника Дюку Ришелье.

— С Новым годом, Егоров, — тихо сказал полковник и, бросив свой чемоданчик на асфальт, сгреб Геннадия в сильные, как клещи, объятия…

Пока шли к дому, Дьяченко успел рассказать все, что можно было рассказать.