Западня

Савицкий вздохнул.

Тоня сидела у стола, положив руки на колени, этакая примерная первая ученица. Только в серых глазах затаилось беспокойство. Конечно, ее тревожит неизвестность, не может не тревожить.

Узкие, худенькие плечи торчали под гимнастеркой, и вся она, маленькая, какая-то незащищенная, казалась случайно забредшим сюда подростком, которого нужно немедленно отослать к родителям. И Савицкий подумал, что, не будь сейчас войны, Тоня, наверное, не только бы не научилась прыгать с парашютом, работать на радиоаппаратах, подслушивать телефонные разговоры, стрелять из пулемета и автомата, а и мелкокалиберной винтовки не держала бы в руках. И на парашютистов, спускающихся на поле Тушинского аэродрома во время летнего авиационного праздника, глядела бы с детским восхищением. И училась бы в институте, а по вечерам спешила бы на свидание с каким-нибудь студентом. И не было бы в ее жизни никакого Геннадия Егорова.

У Савицкого было свое мнение о репутации веселого и довольно бесшабашного одессита, которую Егоров сам себе создал. Но, во-первых, Егоров родился в Виннице, во-вторых, за его веселостью и кажущейся непосредственностью скрывалась немалая практичность. Конечно, она ему помогала в той сложной жизни, которую приходилось вести, но все же эта черта характера напоминала о себе довольно часто. Егоров умеет заводить знакомства с полезными людьми, такими, например, как кладовщики складов Военторга. Правда, ему нельзя отказать в доброте, он с готовностью делится с товарищами результатами этих знакомств. Однако Савицкий не мог простить Егорову, что тот как-то мало думал о будущем. Когда-то несколько месяцев проучился на курсах товароведов, так их и не закончил, он считал себя специалистом по фруктам, и эта неопределенная специальность, казалось, полностью его устраивала.

«Кто-кто, а я доживу до коммунизма! — шутил он. — Круглый год ем виноград. Два килограмма в день!.. Приглашаю вас всех на свое столетие…»

Несерьезно все это для человека двадцати семи лет! И как только этот рыжеватый парень мог затуманить Тоне мозги?

— А если, Тонечка, мы действительно несколько изменим наш план? — осторожно начал Савицкий. — Дело в том, что тут внезапно возникли новые обстоятельства…

Он поднял взгляд. «Какое все-таки у нее взрослое лицо! — подумал он. — Совсем как у много пережившей женщины».

Но это мгновение прошло, что-то в выражении глаз Тони смягчилось, и опять перед ним сидела девушка, с которой Савицкому казалось странным и неловким вести сложный разговор.

— Если нужно, меняйте, — проговорила Тоня.

Ее покорно сложенные на коленях руки, и внимательный взгляд серых глаз, в которых читались доверие и готовность сделать все, что ей прикажут, и юная непосредственность в выражении чувств — все это трогало и успокаивало Савицкого. Что ж, может, Корнев и прав? Общение с Петреску станет для девушки суровым экзаменом, который покажет, на что она способна.

— Вот что, Тонечка, — сказал он уже почти весело, — ты когда-нибудь в драмкружке играла?

— Играла! — улыбнулась Тоня и сейчас, когда она вдруг непосредственно, по-детски улыбнулась, стала совсем похожей на пятнадцатилетнюю девчонку.

— Зайчиков, наверно?

— И зайчиков! И Красную Шапочку!.. И даже однажды Бармалея!.. — И весело засмеялась, воспоминания недавнего детства были живы в ее памяти.

— Ну вот, теперь твое актерское дарование может пригодиться, — сказал Савицкий.

Он долго молчал, не зная, как приступить к главному. Весь его жизненный опыт вдруг оказался недостаточным для того, чтобы сказать то, что ему было нужно, и при этом не уронить достоинства — ни своего, ни Тониного.

— Понимаешь, Тонечка… — Савицкий запнулся, подыскивая слова. — Тут такое дело… Взяли мы одного румына… Майора… Довольно видный… Лет эдак тридцати… Ранен, правда, не очень серьезно… Стукнулся головой, когда машина опрокинулась… Так вот, понимаешь, какое дело…

В дверях появился Корнев со своей потертой папкой — он всегда ходил с нею на доклад к начальству.

На этот раз Савицкий явно обрадовался появлению подполковника — вдвоем они более толково объяснят Тоне ее задачу.

— Заходи, садись, Корнев, — пригласил он, облегченно вздыхая. — Мы вот здесь с Тонечкой по душам беседуем,

— А чего тут особенно беседовать? — проговорил Корнев, подсаживаясь к столу и прилаживая с краю свою папку. — Дело-то ясное. Начинать надо, вот и все…

Он врезался в разговор, как ледокол в толщу льда, и действительно в комнате словно похолодало. Тоня зябко повела плечами и напряженным взглядом смотрела на Корнева.

— Перед тобой ставится боевая задача. Понятно? — начал он.

— Понятно, — прошептала Тоня и, словно ища защиты, взглянула на Савицкого, который смущенно приглаживал волосы.

— Нам нужно, чтобы Петреску тебе поверил, ясно?

— Ясно…

Теперь ее внимание целиком переключилось на Корнева.

— Но войти к нему в доверие — это лишь первый этап, — продолжал Корнев. — Потом наступит второй. О нем мы тебе скажем позднее.

— А зачем? — вдруг спросила Тоня. — Зачем мне добиваться доверия этого румына?

Корнев и Савицкий переглянулись.

— Вот и этого пока тебе знать не надо, — сказал Савицкий. — Потерпи. Сейчас главное — чтобы Петреску увидел в тебе своего ангела-спасителя.

— Понятно? — снова спросил Корнев.

— Нет, — простодушно ответила Тоня и тут же добавила: — Не все понятно. Но это неважно. Я постараюсь. Когда прикажете идти к румыну?

— Сейчас. Дьяченко тебя ждет! — сказал Савицкий и проводил Тоню глазами до самых дверей.

Тоня вышла, даже не оглянувшись.

Глава пятая

— Вот пойду сейчас к Савицкому и рубану напрямик все, что думаю по этому поводу!

— Не смеешь, Геня! Ты не должен!

— Нет, это он не должен! Не хочу, чтобы ты шла к этому типу! Понимаешь, не хочу!

— Генечка, но это же надо! Это же задание. Неужели ты не понимаешь? Я ведь не сама напросилась!

Они стояли внутри старой, заброшенной риги, давно не слышавшей голосов людей, скрытые от посторонних глаз скрипучей щелястой дверью. Пахло прелой соломой. Почерневшие кривые жерди подпирали стены. И все это еще больше усиливало тоску, душевную тревогу, ощущение какой-то безысходности. Но заброшенная рига была единственным местом на земле, где они могли поговорить, не чувствуя на себе посторонних взглядов.

Егоров стоял, прислонившись к косяку, нахохлившийся, злой, в низко надвинутой на глаза смятой фуражке. Его худощавое лицо потемнело и осунулось за эти минуты. Тоня зябко куталась в шинель, наброшенную на плечи. Она ощущала глубокую вину перед ним, хотя и понимала, что, в сущности, ни в чем не виновата.

— Генечка, — проговорила она, — я ведь все время буду приходить к тебе, я и шага не сделаю без твоего совета!..

Он криво усмехнулся.

— Какие еще советы? — И снова распалился: — Интересно, как это ты заставишь его себе поверить? Думаешь, просто? Да он, наверно, сам прожженный разведчик! Он же тебя насквозь увидит! И придушит при первой возможности!

Последние слова он произнес с такой убежденностью, что Тоне стало еще холоднее и от страха перехватило дыхание.

— Геня, но не могу же я отказаться! — жалобно сказала она. — Это же боевое задание, мы же на войне!

— Ну ладно! Иди, раз приказывают. Но помни: если румын станет к тебе приставать, — стреляй!

— Конечно, Генечка!

Он постоял, мрачно переминаясь с ноги на ногу.

— И вообще…

Но больше слов не нашлось. Быстрым движением он привлек ее к себе, ткнулся в щеку жесткими, обветренными губами и выбежал из риги.

Тоня смотрела, как, ссутулившись, Егоров бежал по полю, а когда он исчез за ветлами, прижалась лбом к шершавым доскам и заплакала.

Все это время Дьяченко терпеливо ждал Тоню у плетня, окружавшего хатку разведотдела. И вот наконец она подошла, уже спокойная, внутренне собранная.

— Ну, Дьяченко, пошли?

— Могла бы и поторопиться, — сердито буркнул он и, заметив следы размазанных слез на ее щеках, добавил: — Что же это, из-за возлюбленного своего ревела?