Я вас жду

— Сидите, сидите, я сам выйму термометр, сам, — машет Виталий Максимович рукой.

Жду. Прораб что-то слишком долго рассматривает ртутный столбик.

— Сорок? Виталий Максимович, сорок?

— Да, многовато. К утру, увидите, всё станет на место. Организм, понимаете, борется. Это, известно, закон…

Как ни тянулось время в ту ночь, но всё же оно шло. Будильник, казалось мне, останавливался только тогда, когда мы с Виталием Максимовичем рассматривали ртутный столбик. Затем оно снова отправлялось в бесконечный путь.

Семь месяцев живёт у меня Руслан. Много это или мало? Трудно сказать, смотря чем измерять. Время… Для философа это длительность бытия, а для меня — дети, уроки, мастерские, Руслан, письма…

Уже без четверти пять. Через часика два-три из райцентра приедет педиатр. Советую Виталию Максимовичу отправиться домой, отдохнуть перед работой — отказывается.

Зимние рассветы медлительные. Солнце то пробивается, то тонет в густой мгле. Оттого нежно-белый снег приобретает голубой оттенок.

Посмотришь вдаль — неописуемая красота. Холм, который огибает ручей, кажется, прикрыт прозрачной сеткой из синего тюля, а дальше, у горизонта, чернеет в строгом молчании зубчатый, с розовым верхом лес. Тут и там вьются над крышами дымки — зима, мороз…

Говорят, мир выглядит красивым тогда, когда этого хочет твоё сердце. Я бы не сказала, что всегда так. Вокруг поэтическая красота, а настроение у меня мрачное — стою на улице и жду машину. Только что был врач, поставил новый диагноз: крупозное воспаление лёгких, и потребовал немедленно отправить Руслана в больницу.

Температура перескочила за сорок. Виталий Максимович побежал к председателю колхоза за машиной.

— Оденьте его потеплее, в одеяло закутайте, а я мигом, — сказал он.

— Может быть, подождать, пока подъедет машина? — спросила я, сжимая губы, чтобы не расплакаться. — Он и так весь в поту.

— Пожалуй, — быстро согласился Виталий Максимович уже в дверях. — Машина подождёт.

Руслан после ухода врача не уснул. Лежал с опущенными веками, тяжело дышал.

— Руслан, — нагнулась я к нему. — Доктор настаивает, чтобы тебя поместить в больницу. Слыхал? Денька на два всего…

Мальчик не отозвался. То ли не понимал меня, то ли настолько ослаб, что не в силах был говорить.

— Я буду там с тобой.

Он не отреагировал и на это. Тогда я выбежала на улицу.

Весть о том, что Руслана забирают в больницу, быстро разнеслась по селу. Первой явилась мать Лёни Вереса, Дарья Фоминична. Последнее время её имя в селе упоминалось обязательно с насмешкой — «трижды шестнадцать — шестьдесят четыре». Подошла тихо, как тень, кивнула и, постояв с минуту, протянула мне какой-то белый свёрток.

— Что это, Дарья Фоминична?

— От всего сердца. В больнице кто его знает, какой дают творог, а мой свеженький, — сунула она мне насильно в руки свёрток.

— Спасибо, Дарья Фоминична. Вы очень добры, но всё же…

Женщина настаивала, но уже с обидой в голосе:

— Творог из молока большой жирности. Зорька моя, сами знаете, шестидойка, — сказала она с нескрываемой гордостью.

Да, я знала, что корова у Дарьи Фоминичны одна из лучших в Сулумиевке. Знала и почему «трижды шестнадцать — шестьдесят четыре…» Однажды, сдавая утренний надой, эта колхозница влила в молоко пару кружек воды. Приёмщик тотчас обнаружил обман. «Государство платит по шестнадцати копеек за литр. Неужели тебе мало? — спросил он и, весело подмигнул стоявшим тут женщинам, добавил. — Ишь, как заумничала. Три литра продаёшь за четыре… Трижды шестнадцать у неё шестьдесят четыре!»

— В районную детскую? — осведомилась Дарья Фоминична. — Хорошие там, говорят, доктора. Мальчик ваш, Галина Платоновна, быстренько поправится.

— Надеюсь, — ответила я.

Прибежала Любовь Еремеевна.

— Галя, в больнице детей даже вылечивают, — сказала она.

Неуместная, казалось бы, шутка, но эти слова были произнесены так, что с моей души словно камень свалился.

Пришёл весь закутанный, втянув голову в поднятый воротник пальто, директор школы. «Ему на мороз нельзя — астма», — подумала я.

— Павел Власович, зайдите в хату.

Он сбил веником снег с сапог, отряхнулся и лишь тогда вошёл в переднюю.

— Студёная зимушка-зима пришла, — произнёс Павел Власович, бросил короткий взгляд на Руслана и уже другим тоном добавил: — Вот что, товарищи… Через минуту подъедет машина. Не стойте, помогите Галине Платоновне одеть мальчика. Только, пожалуйста, без суеты.

Вскоре стёкла окон, разукрашенные тонкими кружевными узорами, задребезжали — подъехал «бобик».

— Тише-тише, не торопитесь, — сказал Павел Власович, заметив, что мы всё-таки засуетились. Затем ко мне: — С вами поедет Олег Несторович. Он уже ждёт.

Директор внимательно следил за тем, как одевают Руслана. Я одной рукой застёгиваю ему пуговицы пальто, а другой набиваю кожаную сумку.

— Тряпки ни к чему, а вот тёплые тапочки забыли, — заметил Павел Власович. — Вряд ли там для всех хватает тёплых шлёпанцев. — Затем: — Любовь Еремеевна, и вы собираетесь поехать?

— До обеда я свободна, — поясняет учительница.

Суходол разводит руками:

— Жаль-жаль, я это упустил. И Олега Несторовича обидеть не хочется.

Директор школы негласно опекал молодого математика, мечтал сделать из этого до мозга костей горожанина оседлого жителя Сулумиевки…

Кое-чего он уже добился. Теперь Олег Несторович уже не вздыхает, не морщится, когда выбирает место, чтобы обойти непролазную грязь, не приходит в отчаяние оттого, что печка дымит. Дети, почувствовав в нём верного друга, отвечают искренним, душевным уважением. Вслед за кружком занимательной математики последовали не менее увлекательные занятия: «Сделай сам», «Ану-ка, подумай!», походы по местам боевых действий партизанского отряда «Родина»…

Недилько считает себя повинным в болезни Руслана. За день до болезни маленький Багмут и другие ребята сооружали на стадионе трамплин для прыжков на лыжах. Ребята, узнав, что их наставник ещё и мастер лыжного спорта и что он собирается с ними «брать звуковые барьеры», старались изо всех сил. Работали до пота. Потом сняли верхнюю одежду и… вот результат!

Остапчук ведёт машину по заметённому снегом шоссе.

— Сейчас, Галина Платоновна, выскочим на асфальт, — успокаивает меня Остапчук. — Час и — мы в Каменске.

Зима ли, лето, осень, весна — на асфальте всегда царит гул моторов. Вот и сейчас нам навстречу мчится длинная колонна тяжёлых грузовиков.

У маленького Багмута закрыты глаза. Неужели спит? Щёки у него горят сильнее прежнего. Температура, выходит, продолжает подниматься.

— Нельзя ли, Алексей, побыстрее?

— Скользко очень. Ладно, попробую…

Стрелка спидометра стремительными рывками скачет вверх, показывая больше восьмидесяти километров в час. Лес обрывается неожиданно, словно кто-то отсекает его топором.

Не едем — летим. Уже отчётливо виден Каменск, Башни, товарный состав, труба кирпичного завода, потемневшая сверху, деревья скачут, перегоняя друг друга, навстречу. Они сбиваются в кучу и тут же разбегаются, У переезда Алексей резко тормозит: перед самым нашим носом опускается шлагбаум. Надо же!.. А поезд, которого ждёт женщина с флажком, одетая в ватник и в валенки, всё не показывается. Я уверена, если б эта женщина знала, какого больного ребёнка везём, то непременно пропустила бы нас.

— Кирилл Филиппович, — кивает Остапчук на чёрную «Волгу», застывшую по ту сторону переезда. — Малюк самый беспокойный человек в районе, один бог знает, когда он спит. Не завидую его шофёру — несчастнейший человек этот Вася.

Кирилл Филиппович, вспоминаю, когда приезжал с министром, остался очень доволен нашими делами на стройке, гордился ею. Кивнув на меня, он сказал: «Идея принадлежит вот этой скандалистке и, конечно, её идейному вдохновителю, директору школы Павлу Власовичу». И когда случилось несчастье с Михайликом, когда противники стройки торжествовали, он умерил их пыл, но и нам дал крепкую взбучку…