Я вас жду

— Как так? — застываю. Не только потому, что замечание профессора ошеломило меня. Тут был не менее обескураживающий фактор: я почувствовала, как отстегнулась застёжка… «Кошмар! — замираю. — Надо же… Если другая отстегнётся — чулок сползёт на туфель».

Делаю несколько напряжённых шагов. Ничего. Вторая застёжка держится.

Доктор педагогических наук прекрасно разбирается и в ботанике. Чтобы вызволить из силка, который она сама себе подставила, рыжую девушку с обрызнутым мелкими веснушками лицом, он останавливается у каждого дерева, определяет его вид, возраст. А я всё прислушиваюсь к поведению застёжки, которая держит меня в постоянном страхе. «Возможно. В общем-то, кто его знает, может, наоборот…» — то и дело повторяю про себя.

— Сосновый бор — большой оптимист, он всегда в хорошем настроении. Зелен, свеж, в самый пасмурный день стволы его кажутся освещёнными солнцем. Как вы, Галина Платоновна, — замечает с озорной усмешкой Трофим Иларионович.

— В каком смысле? — посмотрела я на него прямо и открыто. — Зелена или освещена солнцем?

Он задумчиво трёт подбородок и с той же озорной улыбкой отвечает:

— В том смысле, что вы большая оптимистка.

Но в общем-то нам было не до смеха, тем более Трофиму Иларионовичу. Его, не сомневаюсь, тревожило создавшееся положение — мать, сын, которого он вынужден передать фактически в чужие руки, а я думала в те минуты об Оксане. Интуиция, зыбкие догадки подсказывали мне, что моя подруга любит профессора без взаимности… Как это, наверное, страшно?

Теперь понятно, почему Оксана с каждым годом становилась всё раздражительнее, а я диву давалась, почему так резко менялось её настроение — от грубости до детской незащищённости… Наорёт, бывало, на меня, и вдруг совсем неожиданно на губах показывается беспомощная улыбка. «Галка, не обижайся, прости!»

И ни слова больше, ни слова о том, что творится у неё на душе.

Между тем мой спутник продолжает:

— У каждого из нас, взрослых, нет-нет да и появится необходимость выразить себя, найти понимание. Нам непременно хочется получить ответ на волнующий вопрос, поделиться раздумьями, сомнениями. Вы согласны, Галина Платоновна?

— Конечно, даже у самого скрытного. Иного мнения, по-моему, быть не может.

— У детей такая потребность постоянна. Руслан не исключение. Обращался к нам? Обращался. Но мы, занятые по горло, всё откладывали на завтра… А завтра — учёный совет, лекция, собрание, сессия, репетиция, гастроли, болезни. Послезавтра Руслан уже ни о чём не спрашивал — замыкался в себе или находил более свободного советчика. Так постепенно, незаметно ускользала, рвалась нить доверия между мальчиком и его отцом, наставлявшим других, как воспитывать детей. — Трофим Иларионович сделал паузу, продолжал: — Много, Галина Платоновна, убедился я, зависит и от возраста родителей. Молодой отец, молодая мать, бесспорно, находят больше общего со своим ребёнком, чем родители постарше.

— Но, Трофим Иларионович, к вам это не относится…

— Убейте, — перебивает меня, мягко улыбнувшись, Трофим Иларионович, — а сальто-мортале я не сделаю.

Герострат, оказывается, кое-что сболтнул дома о нашем времяпрепровождении на пляже.

— Один ваш, Галина Платоновна, кувырок для моего сына гораздо ценнее, чем тысяча мудрых наставлений, — заканчивает Трофим Иларионович и умолкает.

Жду, хочу, чтобы он говорил, говорил, — молчит! Несмотря на слабое освещение, мне удаётся его разглядеть и окончательно убедиться, в каком мрачном расположении духа явился он сюда. Сегодня о педагогике Трофим Иларионович говорит мало, сдержанно и с какой-то неловкостью. Да, всё ещё не может решиться поручить Руслана мне. Напротив, внутреннее сопротивление этому стало в нём сильнее. Ему очень хочется отложить решение этого вопроса ещё на одно «завтра», хотя он и понимает, что «завтра» уже наступило.

Сквозь сеть косых спиралей ливня вижу, как Трофим Иларионович улыбается. Улыбка приветливая, но грустная. На кого он смотрит? На сына или на меня? Не выходя из-под бетонного козырька, он подаёт нам какие-то знаки. Руслан вопросительно глянул на меня.

— Я тоже не пойму.

Между тем большая стрелка на огромном циферблате дрогнула. Как летит время! Ещё один — скачок стрелки и — тронулись.

Поезд как бы нехотя покидает платформу. Из-под навеса стремительным рывком подбегает к нашему вагону Трофим Иларионович. Он идёт рядом с нами, всё ускоряя и ускоряя шаг. Вздыхает, растерян… Хочется крикнуть: «Не отчаивайтесь, профессор, мы же расстаёмся не навсегда!»

А в глазах Руслана выступают слёзы. Ничего, и они нужны. Отворачиваюсь, чтобы мальчик не стыдился их.

Что Руслан! А я? По-моему, и самый сильный человек испытывает горечь расставания. Это необъяснимое чувство. Побыл человек в командировке в незнакомом городе денёк-два, устал от суеты, натерпелся из-за отсутствия привычных для него удобств, наконец, возвращается к своим, к любимому делу, а гляди, его охватывает тоска, горечь. Что тогда говорить, когда расстаёшься с человеком, ставшим тебе близким, родным, когда он удаляется от тебя вместе с освещёнными привокзальными постройками!

«Боюсь, что с Русланом вам будет трудно, натерпитесь», — сказала Лидия Гавриловна, следя за тем, как мы с Трофимом Иларионовичем собираем её внука в дорогу. Она так же, как тётя Аня, всплеснула маленькими руками и добавила: «Эх-эх-хе! Если б я была здорова…»

Трофим Иларионович посмотрел на мать нежно, я бы сказала, даже с каким-то особо трогательным сочувствием и весело заметил:

— Поздравляю, мама! Теперь нашего полку прибыло, есть ещё кого жалеть.

Лидия Гавриловна взглянула на меня. Я выдержала её взгляд. Тогда она ответила сыну:

— Сам знаешь, каков фрукт Руслан.

— Да, но ты, кажется, слышала, что он мне вчера заявил: «Папа, я ведь не ребёнок».

— Трофимушка, он ещё ребёнок и…

«Сирота», — хотела она очевидно добавить, но воздержалась.

Я дала слово Трофиму Иларионовичу, его матери тотчас по приезде в Сулумиевку написать, и вот уже мысленно составляю письмо.

Проводница разворачивает на наших полках постели. Чтобы ей не мешать, мы с Русланом выходим в коридор, а здесь — мир тесен! — наша учительница Софья Михайловна.

— Галка!

Корниец съездила на денёк в город, чтобы побродить по универмагам. Промтовары — глаза разбегаются! Покупай, к чему сердце лежит, а в нашем селе полки завалены зонтами и электронными будильниками.

— Руслан, знакомься. Это Софья Михайловна, учительница французского языка. — Тут же представляю и его: — Руслан Багмут, меньший братишка.

— Двоюродный? Родного же у тебя нет.

— Ну да, двоюродный.

Спасибо, выручила: я не учла, что у нас с мальчишкой разные фамилии.

— Похожи, не правда ли?

— Как чёрт на кочергу, — смеётся Корниец.

Грубовато, конечно, однако Руслан не обижается.

Перебросившись с коллегой ещё несколькими словами, возвращаюсь с мальчиком в купе. Он засыпает, не успев положить голову на подушку. Вслушиваюсь в его дыхание.

Равномерно поднимается и опускается жёсткая от крахмала простынь. «Раз уснул таким безмятежным сном, — рассуждаю, — стало быть, всё в порядке. Ничто его не тревожит. А слёзы? Впервые расстаётся со своими, впервые уезжает сам».

А если эксперимент соединения огня и воды не удастся? Если Руслан выкинет такой трюк, что без милиции дело не обойдётся! Дать задний ход, поднять руки и сдаться? Оксана будет злорадствовать, а проректор Шамо смеяться: «Руслан и на луне всё перевернёт вверх тормашками».

Отогнав от себя прочь неприятные мысли, достаю с полки дорожную клетчатую сумку. В ней — «Голубая кладовка», с которой на протяжении многих лет делюсь самыми затаёнными думами.

На титульной странице тетради — эпиграф: «Если не можешь сдвинуть с места гору, подыми пока один камень». Эти слова принадлежат моему отцу, учителю истории Платону Сергеевичу Трояну, который даже в лихую годину войны вёл дневник.