Превращение в зверя

Мне повезло: ничего узнавать не пришлось. Судьба, не в силах противиться нашему счастью, слегка подтасовала действительность — как только я подошел к «скорой», сразу увидел ее. Она стояла на крыльце и разговаривала с какой-то пожилой женщиной.

Я остановился в стороне и стал ждать: вот сейчас они попрощаются, Елена, почувствовав мое присутствие, обернется, улыбнется и подойдет. И снова зазвучит музыка ее голоса — для одного меня: здравствуйте, как вы себя чувствуете, примите мои соболезнования. Спасибо, спасибо, я в порядке, только, знаете, когда я смотрю на вас, да что там, когда просто думаю о вас, у меня начинается страшное сердцебиение. Нет, нет, про сердцебиение я ей, конечно, не скажу — подходить к этой теме нужно постепенно. А скажу я ей: раз уж мы так случайно встретились, не выпить ли нам по чашечке кофе, здесь неподалеку есть неплохое кафе.

Я стою, и смотрю, и жду. Ждать приходится очень долго.

Но вот по качанию головы понимаю: прощаются. Наконец-то! Сейчас… Я сжимаю кулак — ногти впиваются в кожу: а вдруг произойдет страшное, вдруг она меня не почувствует, вдруг она меня не узнает? Тогда…

Конечно, она подошла, конечно, она меня узнала. Я предложил ей выпить по чашечке кофе, а потом предложил всю свою жизнь — она приняла ее, она, моя Елена… И теперь мы так счастливы! По утрам Елена будит меня распухшими от поцелуев губами, а потом, забыв надеть халат, готовит на кухне завтрак. Мы скоро поженимся. А пока по ночам…

А пока по ночам я вою, вгрызаюсь в подушку зубами, чтобы заглушить стон. Ее нет со мной рядом, та счастливая картина любви мужчины с прекраснейшей женщиной, увиденная однажды под душем, оказалась обманом. Я сжимаю кулак — ногти впиваются в кожу: страшное произошло, она меня не почувствовала, не узнала — просто скользнула взглядом и прошла мимо. Я сжимаю кулак, я впиваюсь зубами в подушку, я в ярости мечусь в своей одинокой постели. До самого рассвета. Рассвет в июне наступает рано — в шесть часов в комнате уже совершенно светло. Мне никогда не забыть нашу единственную ночь! Я никогда не смогу смириться с тем, что она меня не узнала! Но на рассвете ярость моя утихает, на рассвете я тихо плачу. А потом придумываю наше счастье, сочиняю то, чему не бывать никогда. Мои фантазии меня поддерживают, мои вымыслы меня утешают настолько, что иногда — да нет, всегда, всегда! — просыпаясь утром, я совершенно уверен, что ночь мы провели вместе.

Но июнь кончился. И мои счастливые ночи на рассвете тоже кончились. Она ко мне больше не приходила. Я пытался вернуться к началу моей — нашей — любви. Вскакивал среди ночи, бежал в ванную. Стараясь сквозь шум воды вновь услышать ее голос, шепот ее дыхания, закрыв глаза, до обморока стоял под душем. Ничего. Она не возвращалась, фантазии мои были мертвы. Но я не желал с этим смириться, жить без нее я не мог. Возвращался, мокрый, убитый, в свою одинокую постель. Обессиленный, пытался уснуть. Рассвет не приносил облегчения, рассвет обманывал, как и ночь. А дни мои были ужасны.

И тогда я понял, что происходит: все это козни отца, он решил отомстить мне таким образом, сделать мою жизнь невыносимой. Он снова захватил ее в плен, держит и не пускает ко мне. А еще понял, что он оставил записку. Да, да, именно тогда я это понял. И ужасно разозлился, и возненавидел его так, как и при жизни никогда не ненавидел. И решил: черта с два, не сдамся! Я все равно своего добьюсь, докажу ему, что кое-чего тоже стою.

Я твердо шел к своей цели весь остаток июля и август. Прежде всего нужно было расчистить путь — выяснить, у кого записка. Чтобы потом, посреди безоблачного счастья, не ударил гром: в одно прекрасное утро жена моя Елена получает письмо с доказательствами, что муж ее Дмитрий… Нет, этого я допустить никак не мог!

И потому извел много сил и времени на поиск записки: приглашал на чай соседку, трижды вдрызг напился со старым приятелем отца, нуднейшим старикашкой Игорем Васильевичем. Но до конца так и не понял, есть у них что-то или нет. Вроде нет, а там кто его знает. Вели они себя нормально, сочувствовали моему горю, но все-таки сомнения остались.

Сначала меня это очень беспокоило, а потом решил просто не думать. Ну а когда приступил ко второй части плана по достижению цели, действительно думать забыл о записке. Некогда было и незачем. Все силы, все мысли, все время заняла одна только Елена. Я и с работы старался побыстрей улизнуть, хоть это было и трудно. Дважды грозили уволить. Оно, конечно, ничего — такие, как я, специалисты везде нужны, но при новых обстоятельствах мне это было ни к чему. Потому что работаю я в шикарном мебельном магазине «Мягкий диван», при знакомстве не стыдно будет сказать, его все знают. И потому я не стал рисковать, перешел на сдельную работу — так у нас тоже можно. Денег меньше, зато время все твое. А время мне как раз позарез нужно. Дороже денег теперь мое времечко.

Я вижу ее дважды в день. Я вычислил ее смены. Я сопровождаю ее на службу и провожаю домой. Я захожу вместе с ней в магазины. Я знаю, что она любит из еды, в какой парикмахерской делает прическу, какие книги читает, какую слушает музыку, какие смотрит фильмы. Я узнал, как называются ее духи, подсмотрел однажды в парфюмерном. Я даже смог ее сфотографировать. Лицо вышло размыто, но хорошо получилась машина скорой помощи. Фотографировал я сквозь стекло и на далеком расстоянии. Но это ничего, меня этот снимок вполне устраивал — Елена моя словно окутана туманом, туманом нашего пока еще несостоявшегося знакомства. Те грешные первые ночи не в счет, я решил начать свое приближение заново. И в этом новом приближении главным условием была постепенность. Мама говорила: «Поспешишь — людей насмешишь».

Как-то вечером Елена купила на улице букет хризантем. Я слышал ее разговор с продавщицей. Она сказала: «Знаете, я с детства обожаю этих лохматых дворняг», — и они вместе рассмеялись. С тех пор у меня на столе всегда стоят хризантемы — только одни завянут, я покупаю новые и зову их исключительно лохматыми дворнягами. Как-то утром она, видимо, не успев дома позавтракать, зашла в молочный бар и заказала себе чашечку капучино и бисквитное пирожное. Теперь я завтракаю исключительно в этом баре капучино с пирожным. Как-то в воскресенье — у Елены как раз выпал выходной на воскресенье — мы по отдельности пришли в кино.

Показывали «Морфий». Я думал, это боевик, оказалось, про какого-то врача, но кресла наши находились совсем близко, и этот фильм стал для меня самым интересным на свете. Я потом купил диск и много раз пересматривал, возвращая себя — нас двоих — в тот темный зал, в то прохладное блаженство.

Я знаю о ней все, кончается август, я только не знаю, как к ней подойти, как выйти из этой августовской тени. Несколько раз я почти решался, но всегда что-то мешало. То к остановке, где она ждала своего автобуса, подъезжала маршрутка и увозила ее. То кто-нибудь подходил что-то спросить. То я сам вдруг пугался. Не время еще, говорил я тогда себе, надо еще подождать.

И вот настало утро, когда я понял: пора! Если сегодня не решусь к ней подойти, не решусь уже никогда. Я дал себе слово, чего бы это мне ни стоило, заговорить с Еленой. Поклялся, что заговорю. Ужасно разволновался, до того, что не пошел провожать ее на работу, и завтракать в тот бар не пошел. Ждал вечера и прямо-таки с ума сходил.

В полпятого уже заступил на свой пост: есть там у меня один клен у забора, я под ним обычно стою — удобное место: прекрасно просматривается выход из больницы, а меня совсем не видно. Я стоял и ждал, жара в тот день была страшная и духота как перед грозой. И вот она вышла… Подождал, как свернет на дорожку, и двинулся следом.

Я был готов, честное слово, готов был заговорить! Но жара помешала. Голова очень кружилась, асфальт под ногами бугрился, дышать было нечем. Елена зашла в магазин, я обрадовался: там, в прохладе, когда голова перестанет трещать, все и произойдет. Но у них, видно, не работали кондиционеры. Народу полно, шум, кассы пищат, охранники ухмыляются, как тот санитар у шкафа, — я не смог в магазине. И когда вышли, не смог, потому что стало мне совсем дурно. В автобусе она от меня была далеко, в автобусе меня чуть не стошнило. А потом, когда вышли…