Страшный суд

— Да-с, девять лет кряду тянул срочную, как бы сейчас это назвали, солдатскую лямку, — с гордостью произнес генералиссимус. — И ни одного замечания за упущения по службе, заметьте…

— И оставались неуверенными в себе? — недоверчиво спросил Папа Стив.

— Всегда-с, — кивнул Александр Васильевич. — И полагаю, что только дурак, самонадеянный фанфарон не испытывает сомнений. Вот вы, сударь сочинитель, приступая к новому роману, убеждены в том, что роман получится, что вы обязательно создадите новый шедевр русской литературы?

— Еще как не уверен, — признался я Суворову. — Сомнения уходят не ранее, нежели ставишь последнюю точку.

— Вот-вот! — оживился Суворов. — Так и в делах полководческих, увы… Да, ни разу не был побежден ваш покорный слуга, ни разу! Но это вовсе не означает, милостивый государь, что я не знал нравственных поражений и всегда выходил победителем в тех боях, которые разыгрывались в собственной моей душе.

Полководец тяжко вздохнул, махнул рукой и отвернулся.

А я вспомнил, как отличился Александр Васильевич в войне с Пруссией, командуя отдельными отрядами, прославился как лихой и отважный партизан, а спустя два года, возглавляя Суздальский полк, принялся создавать знаменитую суворовскую школу воспитания и обучения, обобщая в «Науке побеждать» собственные опыт и наблюдения, вынесенные будущим генералиссимусом из войны против Фридриха Великого.

Именно боевые действия Суворова против взбаламученных имперскими амбициями польских конфедератов, взятие им Кракова 15 апреля 1772 года решили исход войны, результатом которой случился первый раздел Польши.

Победы Александра Васильевича над турками у Гирсова и при Козлудже в 1774 году определили и заключение Кучук-Кайнарджийского мира… А Кинбурн, Очаков, Фокшаны, Рымник, Измаил?

Теперь, когда узнал от самого полководца природу его чудачеств, которые стали второй натурой генералиссимуса, я многое в облике соратника по нынешним российским делам воспринимал с изрядною долею снисходительности.

Чурается роскоши и комфорта? Ну и что здесь плохого… Я сам всегда был за умеренность в быту — в пище, в одежде, в житейских удобствах.

Предпочитает шубам легкую одежду? Молодец, не парит собственное тело, закаляется… А что?

Предпочитает бегать, а не ходить? Стремителен и неукротим в действиях? А разве ты сам, Папа Стив, не таков в обыденной жизни? Ну то-то… Наверное, и в тебе есть нечто суворовское, потому Александр Васильевич и раздражал тебя поначалу…

— А власть? — спросил я полководца, наливавшего себе вторую чашку чая. — Власть вам нравилась, Александр Васильевич?

Как вы к ней относились, к власти?

— Целесообразие мыслю на первом месте, — подумав немного, ответил полководец. — Власть обязана быть целесообразной… Власть ради самой власти бесстыдна и крайне порочна. Дабы выиграть военную кампанию я обязан сосредоточить власть над десятками тысяч людей, доверившихся мне во имя достижения победной цели.

Такая власть целесообразна, сударь. Другой не приемлю… Когда взошел на престол император Павел Первый, мне стоило лишь поддержать его введения в войсках — и я сохранил бы власть. Но я видел нецелесообразность павловских реформ и открыто заявил об этом. Результат вам, надеюсь, известен.

Результат, конечно, не был для меня секретом. В 1797 году Суворова отставили от службы и сослали на два года в родовое имение с обязательным полицейским надзором. Потом были итальянский и швейцарский походы — лебединая песня Великого Ратника Земли Русской.

— Значит, власть — это целесообразность, — скорее утвердительно, нежели спрашивая, промолвил Станислав Гагарин.

— Ни на что иное употреблять власть не должно, — кивнул Александр Васильевич.

— А кому определять сию целесообразность? — дотошно выспрашивал я. — Ведь политической целесообразностью можно и расстрел собственного парламента из танков оправдать… Что определяет поступки властителя?

— Совесть, — сказал Суворов, — и токмо забота о принесении пользы Отечеству.

Тон Гитлера был сухим и категоричным.

— Выясняете его намерения, — сказал фюрер, — и если наши предположения верны, ликвидируйте безумца.

«Ну и миссию мне подобрали, — чертыхнулся про себя Стас Гагарин. — С шизиками разбираться… То сумасшедшего хохла пришлось нейтрализовать, то не менее свихнувшихся самураев сбрасывать с Кунашира… Теперь вот еще один чиканутый на мою голову! А надо, парень, надо… Теперь уж такая у тебя доля, дружище: выручать матушку Россию. Других обязательств в жизни твоей, увы, не осталось».

Промелькнула мысль о том, что есть теперь у него и Вера, но мысль не задержалась, ускользнула, и Стас не пытался даже удержать ее, заставив себя быть повнимательнее к инструкциям Гитлера.

— Вас подведут к нему вполне логично, — объявил фюрер. — Тут и комар носа не подточит… Ваша задача — войти в полное доверие к майору. Установите его намерения — решение примете сами. Вы и судья, молодой человек, и палач. Это понятно?

— Куда уж яснее, — проворчал не по-уставному недавний еще штурман Мурманского тралфлота. — Теперь о деталях, пожалуйста, партайгеноссе фюрер…

История была трагической.

Майор одного из прибалтийских гарнизонов угнал стоявшую на боевом дежурстве подвижную ракетную установку класса «земля-земля».

Заряды у двух мощных ракет были обычными, но опасность от этого не казалась меньшей, ибо по агентурным данным майор Анатолий Сидоров намеревался взорвать украденными ракетами Игналинскую АЭС, расположенную в Литве.

— Его семью — мать, жену и троих ребятишек — безжалостно расстреляли болотные волки в Нарве, — внешне бесстрастным тоном сообщил Стасу Гагарину фюрер. — Сознание бедняги не вынесло тяжкого испытания… Потому майор и решил отомстить всем прибалтам сразу…

— Но ведь в прибалтийских районах добрая половина жителей русские! — вскричал молодой штурман. — Разве это неизвестно безумцу?

— На то он и безумец, чтобы не видеть в собственном чудовищном раскладе сего обстоятельства, партайгеноссе, — в элегической манере, которая уже раздражала импульсивного Стаса, проговорил Адольф Гитлер. — Когда палец лег на спусковой крючок, надо стрелять, дружище, а не цитировать старого хрыча Фрейда и Карла Юнга. Словоблудие побоку, в действии — все!

— Андестэнд? — спросил он вдруг по-английски.

— Андестэнд? — проворчал молодой Гагарин. — Чего тут не понять? Не впервой нам действовать, дорогой товарищ, ужо справимся с Божьей помощью…

— На Бога надейся, а сам не плошай, — улыбнулся фюрер. — Слушайте сюда, — сказал он.

Майор Анатолий Сидоров по внешним признакам впечатления безумного человека не производил.

И то, что взрослый мужчина, кряжистый и рослый одновременно, зарыдал вдруг, как ребенок, когда принялся рассказывать о ребятишках, погибших в Нарве, вовсе не говорило о больной психике одержимого стремлением отомстить потрясенного личной трагедией бедолаги.

«Да и безумец ли сей человек? — не раз и не два размышлял Стас Гагарин, общаясь в эти тревожные дни с майором. — Украсть ракетную установку, угнать ее бесследно и схоронить в перенаселенных краях — такое не под силу и рядовому интеллектуалу… Безумие его в несоразмерности отмщения… Виновны в гибели семьи майора несколько подонков, а наказать Анатолий хочет миллионы людей».

Конечно, пришелец из шестьдесят восьмого года осознавал, что подобный расчет к Сидорову тоже неприменим. Это для тебя, не ставшего жертвой избиения в Нарве, действия мстящего майора, так сказать, неадекватны.

А что такое для униженного и оскорбленного русского человека остальной прибалтийский мир, если последний уничтожил то, чем жил несчастный Сидоров, увы… Мир самого Анатолия перечеркнут навеки. Надо его глазами увидеть случившееся в Нарве, его, Сидорова, сознанием воспринять оскорбительные и несправедливые выкрики «мигрант» и «русская свинья»!