Ящик Пандоры

На юте подшкипер постоял с минуту, поглядел на фосфорецирующий кильватерный след, который оставлял лайнер за кормой.

И только на минуту, может быть, другую, вспомнилось ему детство, проведенное в районном городе Темникове, что стоит на мордовской реке Мокше, школьные походы в заповедник имени Смидовича, расположенный близ города, его могучие сосновые леса с примесью широколиственных пород, таинственные карстовые промоины, встречи с пятнистыми оленями, маралами, зубрами и необыкновенным красавцем — черным аистом…

— Черный аист! — прошептал Аполлон Борисович и горько усмехнулся. — Черный аист принес меня на этот свет…

На мгновение промаячило перед ним доброе лицо его матери, Феодосьи Захаровны, работницы Темниковского пенькозавода, души не чаявшей в единственном сыночке, которого оставил ей возвращавшийся после войны через Мордовию солдатик из Ардатова, помаячило там, в той стороне, откуда плыл «Калининград», и исчезло.

Аполлон Свирьин решительно оттолкнулся от релингов и направился к плавательному бассейну.

Но здесь никого не было. Подшкипер растерянно оглянулся. Из-за вытяжного вентилятора выдвинулась человеческая фигура. Свирьин всмотрелся и узнал господина Краузе.

— Добрый вечер, — сказал он, стараясь, чтоб голос его прозвучал достаточно бодро.

— Здравствуйте, Шорник, — ответил Гельмут Вальдорф. — Давайте отойдем в сторону. Нельзя, чтобы нас видели вместе. Надо поговорить.

— Это верно, — согласился подшкипер. — Увидят — сразу настучат помполиту: Свирьин якшается с иностранцем.

— Тем более, — сказал гауптштурмфюрер, увлекая Аполлона Борисовича к фальшборту.

Там он сказал:

— Мы получили радиограмму, Шорник. Руководство нашей организации выражает вам благодарность за оказанную помощь. Теперь, когда передали нам известный груз, вы освобождаетесь от принятых ранее на себя обязательств. А по прибытии в конечный порт получите крупную денежную премию.

«Свободен! — мысленно вскричал Свирьин. — Я свободен… И премия… Как здорово, черт побери!»

Никто не уполномочивал Гельмута Вальдорфа сообщать Шорнику подобную информацию. Он применил сейчас старый, излюбленный им, кстати говоря, прием, которым всегда пользовался перед тем, как ликвидировать ставшего ненужным или опасным агента.

Нет ничего радостнее для человека, завербованного на компрометирующих материалах, «компрах», как выражаются профессионалы, чем сообщение: его отпускают на свободу, он вырвался из железных объятий специальной службы. И тогда агент вдруг расслабляется, утрачивает бдительность, перестает быть настороженным — и вот и бери его голыми руками.

И потом, считал гауптштурмфюрер, весьма человечно дать обреченному агенту, который все-таки работал на тебя, приносил некую пользу твоему делу, дать ему возможность испытать последний всплеск радости, почувствовать себя счастливым от иллюзорного представления, будто он освободился, хотя давно и каждому известно: от обязательств перед разведкой освобождает только смерть… Но об этом в такие минуты забывают и настоящие специалисты, куда ему до них этому жалкому Аполлону Свирьину, продавшему родину за иностранные портки и кассеты, на которых потерявшие совесть самцы и самки в человеческом обличье участвуют в свальном грехе, демонстрируют древние пороки и извращения.

Возликовал подшкипер Свирьин, а Гельмут Вальдорф, тем временем, примеривался, как удобнее зарезать Аполлона Борисовича. «Я сделаю его, как цыпленка», — решил гауптштурмфюрер, когда получил приказ Биг Джона.

Он мог использовать для убийства более современные средства, одолжив их у сообщников, но бывшему начальнику Легоньковского СД захотелось показать, как тверда еще его рука, которая сжимала сейчас в кармане нож с лезвием на пружине.

— Смотрите! — воскликнул Гельмут Вальдорф, протягивая руку в сторону моря. — Огонь…

Свирьин повернулся в указанном направлении, и тогда гауптштурмфюрер ударил его ножом под левую лопатку.

Удар был точным, но вот силы ему недостало. По всем расчетам лезвие должно было пробить сердце подшкипера, но дошло только до него и укололо сердечную мышцу.

И Свирьин закричал. В этом страшном и безнадежном крике были и страх, и боль, и призыв о помощи.

Подшкипер нашел в себе силы повернуться к убийце. Он обхватил «Кэптэна» за плечи и повис на нем, мешая тому нанести еще один удар, теперь уже спереди.

Гауптштурмфюрер испугался.

Собрав силы, он сбросил подшкипера с себя, тот упал на палубу, тихонько подвывая. Затем Вальдорф швырнул нож в море и перебежал на другой борт, поднялся на променад-дек, через тамбучину влетел во внутренние помещения и, едва переведя дух, стал пробираться в свою каюту.

Там он обнаружил, что руки и рубашка у него выпачканы кровью. Гауптштурмфюрер сорвал рубаху, выбросил ее в иллюминатор и тщательно вымылся.

Потом снял трубку и позвонил Биг Джону:

— Прошу вас, месье Картье… Зайдите ко мне, пожалуйста.

LVIII

О попытке убить подшкипера Свирьина майор Ткаченко узнал от Алисы, прибежавшей к нему в пятый полулюкс в крайнем волнении.

Едва она успела рассказать о случившемся, зазвонил телефон. Капитан Устинов просил Владимира Николаевича срочно прибыть в лазарет.

— Вашего помощника ударили ножом, — встревоженно сказал капитан, когда Владимир прибежал в кабинет судового врача, расположенный рядом с медицинским изолятором, в котором поместили подшкипера. — Его обнаружил на палубе пожарный матрос Павел Гуков, который делал в это время обход.

— Рана не опасна? — спросил Ткаченко.

— Сейчас придет врач… Как вы думаете: это не связано с вашей миссией?

— Трудно пока судить. Надо поговорить с потерпевшим.

— Ага, — сказал капитан, — вот и доктор… Ну, как он, Валерий Николаевич?

Доктор Далекий, высокий рыжеватый мужчина лет тридцати пяти, устало вздохнул.

— Точный, но к счастью, недостаточно сильный удар в сердце, — сообщил он. — Били подшкипера вполне профессионально. Потеря крови… Нож — длинное узкое лезвие, обоюдоострое — до сердца не достал, но рана глубокая.

— Он в сознании? — спросил Валентин Васильевич. — С ним можно говорить?

— Состояние Свирьина тяжелое, — ответил доктор Далекий. — Он сейчас в своеобразном шоке — воспринимает действительность, но говорить… Будто бы онемел. Тут и болевые ощущения, и факторы психологического характера. У меня возникло впечатление, будто подшкипер чего-то смертельно боится.

— Доктор, — обратился к Далекому майор Ткаченко, — надо сделать так, чтобы никто на судне не узнал о случившемся. Понимаете, никто…

— Врачи умеют молчать, — улыбнулся Валерий Николаевич. — Значит, вы…

— Вот именно, — не дал договорить Далекому майор. — И об этом, само собой разумеется, тоже никому ни слова.

Он повернулся к капитану.

— Матрос Гуков?

— Я направил его к себе в каюту, предупредив о том же… Вы можете допросить его у меня.

— Хорошо, — кивнул Ткаченко. — Спасибо, Валентин Васильевич. Могу ли я задать потерпевшему только один вопрос? Он услышит меня?

Доктор с сомнением поджал губы, потом пошевелил ими, будто готовил ответ, сказал:

— Вообще-то, он слышит… А вот отвечать… Попробуйте. Но только один вопрос… И какой-нибудь поневиннее. Боюсь углубления шока.

— Самый невинный вопрос, доктор, — согласился Владимир.

В палату, где лежал Свирьин с уже прилаженной капельницей, по которой поступали в его вену новая кровь и физиологический раствор, майор Ткаченко вошел в сопровождении доктора Далекого.

— Свирьин, — обратился к подшкиперу Валерий Николаевич, — товарищ задаст вам один вопрос. Постарайтесь ответить на него. Это в ваших и общих интересах.

Аполлон Борисович увидел Ткаченко, и в глазах его плеснулись страх и беспокойство.

— Я оставлю вас, — сказал доктор, — но только на одну-две минуты.

— Хорошо, — ответил майор и повернулся к подшкиперу.

— Вы меня слышите, Аполлон Борисович? — спросил он. — Я задам вам вопросы… Только два… Если захотите ответить утвердительно, закройте глаза, если нет — не закрывайте. Вы поняли меня?