Ящик Пандоры

Ольшанский скромно улыбнулся.

— Не моя заслуга. Просто меня хорошо законспирировали, — сказал он.

— Но дело сейчас не в этом, — остановил его Биг Джон. — Вы сами заслужили законный отдых, правда, не сделав ничего из того, чему учил вас шеф Легоньковского управления службы безопасности гауптштурмфюрер СС Гельмут Вальдорф.

— Вы знаете и о нем? — испуганно округлил глаза Ольшанский.

— Мы знаем все, что хотим узнать, — значительно произнес Биг Джон. — А с вашим шефом я сравнительно недавно пил виски. Но к делу… Вы лично нам не нужны, Сидор Артемьевич. Доживайте отпущенное вам богом время спокойно… Нам необходим ваш сын!

Ольшанский вскочил, опрокинув стул.

— Нет, — прошептал он и схватился за сердце. — Нет… Только не это!

— Именно это, — возразил Биг Джон. — И вы хорошо знаете, бывший нацистский агент, что другого выхода у вас нет. Таковы неумолимые законы разведки.

— Мерзавцы! — громко произнес вдруг Ольшанский-Горовец. — Мнят они, у печки сидя, что знают все, чем занят Капитолий: кто в гору там пошел, кто процветает, кто пал, кто с кем в союз вступил, кто в брак. Они лишь тех, кто им по нраву любят, а чуть кто им не люб — смешают с грязью.

— О чем это вы? — с любопытством глядя на декламировавшего старика, спросил Биг Джон.

— Так, — ответил «Лось». — Это я из Шекспира. Трагедия «Кориолан»…

Он кивнул на лежавшую на подоконнике книгу.

— Шекспир — это хорошо, — согласился Биг Джон. — Но давайте вернемся к нашим баранам.

— Первый баран — это я, — горько усмехнулся Ольшанский. — Надо было еще тогда пойти в НКВД с повинной. Теперь, увы, поздно… И вы сказали абсолютно точно: выхода у меня нет. Только зачем вам мой сын? Он ведь ничего не знает. И не станет с вами работать.

— И замечательно! — воскликнул Биг Джон. — Со своей стороны мы сделаем все, чтобы ни ваши родные, ни органы государственной безопасности ничего не узнали о вашем, мягко говоря, сомнительном прошлом. Мне попросту нужен выход на сына. Это последнее задание для вас…

Ольшанский — «Лось» вздохнул и опустил голову.

— Учтите, Сидор Матвеевич: мы куда богаче и щедрее нацистов, — продолжал Биг Джон. — Вам и вашему сыну заплатят большие деньги. Кроме того, организуем переброску на Запад и его семьи, и вашей. С хорошими деньгами вы заживете у нас по-настоящему. Сможете купить престижный особняк, до которого далеко этой сараюшке.

— Оставьте ваши байки, молодой человек, — резко оборвал его Ольшанский, лицо его затвердело, он жестко глянул на Биг Джона. — Не вешайте мне на уши лапшу… Да, я сорок лет прятался от чекистов и за эти долгие годы научился размышлять. Сорок лет дрожать и думать — неплохая школа. У вас такого опыта нет. Подобные сказки хороши для юных недоумков. А мне-то хорошо известно, что в жестоком мире разведки достаточно увязнуть в этих сетях один раз… Потом вы сами презираете тех, кого завербовали, но… Впрочем, зачем я вам все это рассказываю? Мне не нужны ваши деньги, но я сейчас в ловушке, вы держите меня за горло. И чтобы не узнали об Ольшанском — «Лосе», чтоб не проклял деда мой внук Гера… Принимаю ваше предложение. Дайте мне подумать до завтра…

— Могу вам дать только час. Через час — ну, скажем, полтора — я звоню вам и назначаю время новой встречи.

— Согласен, — сказал Ольшанский. — Буду ждать вашего звонка. Идите до калитки один… Не надо, чтоб соседи видели нас вместе.

— Старая добрая школа конспирации, — усмехнулся гость и, не прощаясь, вышел.

Через двадцать минут вернулся с моря двенадцатилетний Герман Горовец. Дед накормил его и сказал, что звонил из Дижура отец. Бабушка заболела, мама собирается в срочную командировку, отец занят на работе, надо Герману вернуться на пару дней домой. Он, дедушка, тоже приедет, но к вечеру.

— Вместе бы, деда, — сказал Герман, допивая холодный, принесенный из погреба, компот.

— Не могу, милый Герман, — с сожалением ответил Сидор Матвеевич. — Тут товарищ один скоро придет… Так я ему долг должен отдать. А ты собирайся — электричка через двадцать пять минут. Прихвати корзинку с клубникой, с утра для твоих сестренок приготовил.

— Хорошо, дедушка, — сказал Герман.

Он был послушным внуком.

Проводив Германа-младшего, человек, которого тоже когда-то называли этим именем, достал бумагу и сел с нею к столу.

Он хотел написать сыну, объяснить, как все случилось сорок лет назад, попросить прощения, но слова не рождались, и лист бумаги оставался чистым. Да и какие слова могли оправдать его давнишнее преступление?

Наконец, он вывел: «Дорогой сынок! Саша…» И все. Ольшанский не нашел сил написать всю правду о себе.

Он вынес из чулана старое, но хорошей «зауэровской» марки, охотничье ружье шестнадцатого калибра, достал из нижнего ящика коробку патронов, которыми в давние времена расстреливал тарелочки, тренируясь на стенде, усмехнулся возникшей мысли, что дробь чересчур мелка для такой крупной дичи.

Затем уселся на стул, помедлил минуты две, ни о чем не думая, решительно сунул стволы в рот и нажал на спусковой курок.

Умер Ольшанский мгновенно.

XXXIII

— Вы знаете… Мне кажется… Словом, я думала, что это приснилось…

— Что именно вам приснилось, Ирина Никитична? — вежливо спросил Вадим Щекин.

Вот уже около часа беседовал он с Ириной Мордвиненко в ее доме. Девушка часто принималась плакать, когда вспоминала о погибшем женихе, но капитан Щекин, как будто и не утешая Ирину, находил такие слова, которые помогали ей успокоиться, набраться душевных сил и отвечать на осторожные, тактичные вопросы Вадима.

— Снилось, будто папа приехал ночью, разбудил меня и попросил накрыть стол для него и друга, которого он возил по местам их фронтовой молодости.

— А друга этого вы видели во сне? Он вам снился?

— Нет, это я помню точно. Я ведь и в жизни с ним не встречалась…

— Как так? Никита Авдеевич не познакомил вас со своим фронтовым другом? — удивился Вадим Щекин.

— Он хотел сделать это по возвращении из поездки… Но когда вернулся утром, мне было уже не до знакомства с кем-либо.

— Значит, ваш отец вернулся утром?

— Да, когда я проснулась и поднялась с постели, папа возился с машиной во дворе. Было это в начале девятого…

— А его приезд ночью и просьба накрыть стол вам приснилось?

— Видимо так, — сказала Ирина, голос у нее был неуверенный.

«Если отец ее в самом деле вернулся домой ночью, то он мог еще застать Балашева в доме, вернее, сарае, — подумал капитан. — Но при чем здесь ее сон? А может быть, Ирине известно, что Мордвиненко вернулся ночью, и придуманным сновидением она создает отцу алиби? Но, во-первых, зачем оно отцу, а во-вторых, ни к чему придумывать сон, можно просто сказать: приехал утром — и делу конец».

Вслух он сказал:

— Так вам и не довелось увидеть фронтового друга отца?

— Мне было уже не до того…

— А Никита Авдеевич? Ваш отец знает о случившемся?

— Конечно… Папа пытается меня утешить, успокоить, искренне печалится по поводу… Об Андрее… Ему, Андрюше, всегда казалось, будто папа его недолюбливает, а вот оказалось… Нет, папа совсем другой.

Вадим Щекин почувствовал, что девушка сейчас заплачет, и тогда он быстро спросил:

— С кем вы дружите, Ирина?

Она удивленно взглянула на него и спросила:

— В каком смысле?

— Я хотел узнать, кто ваша подруга?

Ирина задумалась.

— Задушевных подруг у меня нет… Конечно, по работе есть знакомые девушки, в нашем поселке, в Лавриках, с кем в школе училась. А дружила я с Андреем…

«Теперь все мысли ее будут возвращаться к погибшему жениху, — подумал капитан, ему по-человечески было жаль девушку. — Но время — лучший лекарь. Оно излечит и эту сердечную утрату Ирины Мордвиненко».

— А про папиного друга… Он, папа, то есть, сам мне сказал…

— Что именно? — внутренне насторожился Вадим Щекин.

— «Хотел познакомить тебя с Григорием, да не ко времени это… И сам Гриша это понял — уехал к себе на родину…» Мне было все равно тогда, а теперь понимаю, как он добр, мой отец.