Губкин

Дальше Губкин подробно рассказывает о проекте Терпи-горева, по которому добыча курской руды встанет нисколько не дороже криворожской.

Теперь об общих затратах. «На все работы по исследованию Курской магнитной аномалии на 1 января 1925 года израсходовано 1 427 300 руб., имеется имущества и разного рода оборудования на 524 тыс. руб., следовательно, безвозвратно израсходовано примерно 900 тыс. руб. Если принять во внимание, что Лейст запрашивал за свои карты 5 млн. руб. и то, что буровые работы при наличии этой карты все равно пришлось бы производить на свои средства, то нужно признать, что нами израсходованы для исследования Курской магнитной аномалии сравнительно небольшие средства.

В заключение проф. Губкин указывает на необходимость доведения буровых работ… до конца… Срок окончания работ по исследованию Курской магнитной аномалии намечен в докладе в 20 месяцев.

В последовавшем обмене мнений, продолжает газета, был затронут вопрос об экономическом значении Курской аномалии.

В.М. Свердлов считает, что перспективы использования курских залежей в ближайшее время не блестящи. Приходится учитывать огромные запасы Криворожского бассейна и значительные затраты, которых потребует разработка железорудных кварцитов в Курской губ., залегающих на значительной глубине.

Ф.Э. Дзержинский возражал против узкопрактического подхода к определению экономического значения Курской магнитной аномалии. В перспективе развития нашей промышленности курские залежи, несомненно, имеют большое экономическое значение.

В резолюции по докладу президиум ВСНХ отметил огромное научное и практическое значение работ ОККМА, которая выполнила возложенные на нее основные задания. Комиссии предложено представить в президиум план и сметы работ, производство которых необходимо во избежание потерь или обесценения уже полученных результатов».

Над последней фразой постановления Губкин немало поломал голову. Что бы она значила? Закроют ОККМА, поскольку она «выполнила», или нет, учитывая «огромное научное и практическое значение»? Смету, естественно, он представил, предусмотрев в ней продолжение работ в прежнем объеме. 3 марта 1925 года он получил от члена президиума ВСНХ Манцева распоряжение прекратить работы.

Короткая схватка… и 4 апреля 1925 года члены президиума ОККМА собрались вместе в последний раз. Каждый отчитывался «за свой участок». Гиммельфарб рассказал о бурении, Лазарев о делах магнитного отдела, Архангельский — геологического. Голоса у всех были негромкие, прощальные. Все-таки под занавес не обошлось без стычки. Обсуждался пункт четвертый повестки дня — «Об издании трудов ОККМА». Заспорили не о том, издавать или нет, а на каком языке — каком-либо зарубежном, памятуя необходимость международного научного сотрудничества, или русском. В протоколе отражены оба мнения: «1. Признать необходимым издать труды ОККМА, причем признать, что основное издание должно быть издано на французском языке. 2. Тов. Губкин остается при особом мнении, считая, что основной труд должен быть издан на русском языке».

В середине апреля Губкин приехал в Курск. В исполкоме его знали уже все. На носу посевная, лошади на строгом учете, но раз Иван Михайлович попросил: «Мне по буровым проехаться надо!» — отказа нет. Отдали ему исполкомовский тарантас. Поехал Губкин от деревни к деревне. Попридерживал возницу. «Знаешь, браток, не торопись. Так здесь хорошо…». А лошади бежать и без того невозможно было: грязь. Кой-где лишь на взгорках подсохла дорога. Ночевали в Кочетовке, на Ивановском хуторе, в Мелихино.

На буровых было тихо. Не стучали моторы. Рабочие лениво складывали в штабеля трубы. Когда затвердеют дороги, их отвезут на станцию.

Всего к весне двадцать шестого года было пробурено девятнадцать скважин. Ни одного промаха! Все они были расставлены Губкиным и Архангельским с неподражаемым мастерством. Иван Михайлович, конечно, поскромничал, когда сказал в президиуме ВСНХ, что расходы на разведку были сравнительно небольшие. Просто-напросто очень скромные! Считается редкой удачей, когда все скважины (а бурение — самый дорогой вид работ) попадают в рудное тело, представляя геологам точную информацию о его форме.

ОККМА прекратила свое существование.

Это было все-таки замечательное учреждение. Никогда доселе не бывшее и потом не повторенное. Замечательным оно было потому, что руководили им исключительно ученые — и даже исключительно выдающиеся ученые. Работали они не за вознаграждение. Председатель, например, так много отдавший ОККМА сердечной энергии, вообще ничего дополнительно не получал: его жалованье нарезалось неумолимым партмаксимумом. Разве что лишние пайки время от времени перепадали членам комиссии.

Она, бесспорно, была производственной, промышленной «единицей» и вела немалое буровое и электрическое хозяйство. Известно, какие при этом нужны строгая отчетность, финансовая дисциплина и ревизорский глаз. ОККМА обходилась мизерным штатом. Никто не помышлял о перепроверке. Удивительно, но бюрократизмом и не пахло. Ученые много спорили, но не интриговали. Работа в ОККМА была их общественной работой, как сейчас бы сказали: «на общественных началах». Они верили, что скоро наступит время, когда всякая работа будет только такой.

Это было замечательное учреждение.

Глава 51,

Галина Ивановна Губкина терялась, по собственному признанию, когда слышала вопрос: «Не дочь ли вы знаменитого академика?» Ей хотелось свою тропку проторить самой — пусть бы шла она рядом, да не пропадала в широкой отцовой колее. Ей хотелось — достойнейшее, право, желание — не прикрываться славной фамилией, а собственной славой ее приукрасить. Отчасти поэтому своим научным поприщем она выбрала не геологию, а воздухоплавание — правда, не надо забывать того ореола почитания, которым окружена стала авиация в 20-х годах.

Совсем не помнит Галина Ивановна, как уезжали с матерью из Петрограда в Ставрополь в семнадцатом году. (Выло ей тогда семь лет.) Смутно помнит, как возвращались. В двадцать первом в теплушке, набитой студентами… Откуда ехали студенты? Бог знает. Но торопились в Москву не опоздать к началу семестра, и фамилия Губкин была им известна. Это помнит Галина Ивановна. Теплушку загнали в тупик какой-то… или полустанок… тишина, пустые вагоны, обугленные шпалы, запах смолы… Отец разыскал их только к вечеру. Из полутьмы выступил полузабытый, родной до слез человек. Галочка побежала навстречу — голенастая, нескладная, в худом платьишке, и медленно навстречу шагнула измученная беспокойством, недоеданием, надрывной работой, сильно за четыре года разлуки сдавшая Нина Павловна.

Они приближались медленно друг к другу, и, может быть, уже в этот первый момент встречи, о которой с опаской, с болью, с надеждой думали они все время, в этот невыносимый момент приближения друг к другу, когда глаза ищут знакомые черты, запечатленные в сердце, а находят лишь незнакомые, находят морщины и пергаментные пятна на лбу и щеках, — в этот-то первый момент слетело с их уст имя, с которым столько сейчас связывалось для них горя.

Сережа…

Судьба человека, ставшего при жизни легендарным — а Губкин стал легендарным еще при жизни, — окружена в глазах обывателя некоей тайной; если же никакой тайны нет, то молва приписывает ее. Надо признаться, в семейной жизни Губкина действительно была тайна. Она была связана с сыном Ивана Михайловича Сергеем.

Отцовское сердце не обманывало. Когда летом 1921 года Губкин приехал в Баку, то нашел гам репатриантов, вывезенных Серебровским из Турции. Губкин ходил из барака в барак. «Помилосердствуйте, вспомните хорошенько, не встречался ли вам Сергей Губкин… Сергей Иванович… круглолицый такой, рослый, веселый… впрочем, теперь, наверное, невеселый… И не круглолицый… А?» Отцовское сердце не обманывало: Сергей действительно был в Турции.

Он был в лагере под Константинополем, где кормили раз в день миской обжигающей смеси из гороха и перца, но уехал оттуда раньше, чем красные взяли Баку. Время от времени формировались в лагере команды для отправки в Бразилию — работать на кофейных плантациях; Сергей записался в одну из них. Пароход останавливался в Салониках. Сергей бежал.