Первый среди Равных

…Три долгих года…

Острова Пелле не обозначены на обычных картах; это крошечные кусочки земли, несколько скал, каменных горбов, лишённых растительности, среди серого, неприветливого моря.

В зимние месяцы — лютый холод, штормовые волны, достигающие стен крепости, потоки ледяной воды, заливающие дворы и нижние помещения; летом — нестерпимый зной, адская жара, ещё более ужасная, чем холод, ибо от нее нет ни укрытия, ни спасения; таков он, форт, носящий громкое имя «Насьональ».

Изнурительный подневольный труд на пустой желудок.

Кровавые поносы, цинга, лихорадка, госпиталь, в котором не лечат…

Солдаты гарнизона, более милосердные, чем военная администрация, иной раз, жалея изгнанников, делились с ними своим скудным пайком; обеспокоенное начальство спешило сменить дежурную часть, но и новые стражи проявляли живое участие к тем, кто страдал за лучшее будущее всех людей.

Известия с воли поступали редко; тем не менее ссыльные, жадно ловившие каждую новость, каждый слух о событиях в стране, быстро узнали о перевороте 18 фрюктидора.

Добрая весть возродила надежды.

Попустительство силам реакции в конце концов поставило Директорию, как и предсказывал Бабёф, в крайне тяжелое положение.

Роялисты наглели день ото дня.

Бывшие эмигранты и контрреволюционное духовенство открыто призывали к восстановлению королевской власти. Вновь ожили монархические организации. Поднялась очередная волна белого террора. В провинции быстро возродились «братья Иисуса», и торжествующие «мюскадены» снова стали убивать патриотов, покупателей национальных имуществ, а иной раз и жандармов.

Реакция пустила глубокие корни в Законодательном корпусе. Чтобы обессилить Директорию, Совет пятисот решил лишить правительство финансовых полномочий. Опираясь на часть генералитета, рупором которой стал изменник Пишегрю, депутаты-монархисты готовились к государственному перевороту.

Вот тут-то часть директоров опомнились.

Энергичный Ребель принял первые контрмеры и вызвал в Париж войска Самбро-Маасской армии, возглавляемые Гошем. Вышел из бездействия и Баррас, который становился небывало активным всякий раз, как возникала опасность для покупателей национальных имуществ; в качестве военной опоры он избрал своего старого знакомого, «генерала 13-го вандемьера» — Наполеона Бонапарта. К ним присоединился также и Ларевельер.

Так хитроумный Карно пожинал теперь плоды того, что сам же посеял: подобно тому как во время расправы с гренельцами и Бабёфом он вместе со своей креатурой Летурнером действовал втайне от остальных директоров, так теперь и они полностью отстранили его и преемника Летурнера Бартелеми от своих решений и планов. В центре событий неожиданно оказался трус Ларевельер, вдруг под влиянием страха ставший ужасно смелым и очень демократичным; Ребель, как и прежде, оставался «человеком дела». Баррас также остался самим собой: ловко загребая жар чужими руками, он от души радовался, что может отомстить спесивому Карно: генерал Ожеро, посланный Бонапартом, уже шёл к Парижу…

Законодательный корпус принял было решение об аресте Ларевельера, Ребеля и Барраса, но «триумвиры» опередили своих врагов: утром 18 фрюктидора войска Ожеро вступили в столицу, Пишегрю и многие депутаты-монархисты были арестованы, а Карно и Бартелеми оставалось только одно: срочно бежать за рубеж, что они со всей возможной поспешностью и проделали…

18 фрюктидора бабувисты и якобинцы, тесный союз которых, сложившийся в ходе «Заговора Равных», был отныне нерасторжим, вышли на улицу.

Сент-Антуанское рабочее предместье стало центром движения.

Толпы народа направились к Люксембургскому дворцу. Вновь произносились с надеждой имена, ещё недавно бывшие под запретом: Фион, Россиньоль, Друэ, Антонель, Лепелетье.

Генерал-санкюлот Россиньоль возглавил движение; преображённая Директория отнеслась к нему вполне благожелательно; ходили даже слухи, что правительство рассчитывает на Россиньоля как на главную опору в борьбе с монархистами.

Оживилась газетная и клубная деятельность. Среди журналистов-демократов снова действовали Лебуа и Эзин; последний, арестованный за поддержку Бабёфа, был вполне реабилитирован и даже стал секретарём обновленного муниципалитета Вандома.

Возникли многие демократические клубы. Был восстановлен и Якобинский клуб под именем «Клуба Манежа». Его дебатами руководили Друэ, Антонель и Феликс Лепелетье.

Демократ Ламарк добился вотирования компенсации для бабувиетов, оправданных в Вандоме; по всей стране началась кампания в защиту шербурских ссыльных и последних осуждённых по делу Гренельского лагеря. Ну как же здесь было не возродиться надеждам?…

…Лоран достал из папки сложенный вчетверо листок.

— Вот любопытный документ, оставшийся от той поры. Это письмо с воли некоего Таффуро к ссыльному Буонарроти.

— А кто такой этот Таффуро?

— Один из наших, уроженец города Сент-Омера, с которым Бабёф познакомился в аррасской тюрьме в 1795 году. Таффуро был оправдан по вандомскому процессу, переписывался с узниками Шербура и всячески ободрял их. Письмо, которое я держу в руках, было написано 7 плювиоза VI года (26 января 1798 года). Вот, послушай:

«Привет и мужество!

…Я не получил твоего письма от 25 фримера, о котором ты говоришь, я не знаю, сохранил ли его Клерке, или же директор почты в Сент-Омере, который до последнего момента, по соглашению с муниципальной администрацией, вскрывал или даже изымал все письма, адресованные подлинным республиканцам, не похитил ли и его. Директория энергичным постановлением сместила весь этот муниципалитет и заменила его республиканцами. Директор почты тоже должен быть смещён, и я надеюсь, что впредь почта роялистов не будет пользоваться исключительными привилегиями. Наш гражданский суд также почти полностью обновлён. Он состоит теперь из друзей Республики, многие из которых испытали честь преследования со стороны роялистов. Министр юстиции запросил комиссара при уголовном суде о нравственности и патриотизме председателя суда и общественного обвинителя. Они так хорошо известны, что уже сами… поджидают своего устранения. Наш исправительный суд только тем и занят, что присуждает к штрафу в тысячу франков всех тех, кто, как ему ежедневно доносят, предоставляет свои жилища для мессы неприсягнувшим священникам. Трёхцветное знамя украшает теперь все дома в нашей коммуне в декадные дни и во время национальных праздников. Не встретишь ни одной женщины, которая не носила бы национальной кокарды. Возникают многочисленные конституционные кружки, а кружок в Бетюне потребовал уже от правительства справедливости по отношению к вам…

Всё предвещает, что на следующих выборах изберут депутатов-патриотов. Я надеюсь, что вскоре и вы вернётесь в лоно матери-родины. Если бы маленькая армия великого Пишегрю осмелилась в день 18 фрюктидора дать бой республиканцам, мы получили бы удовольствие и хорошенько их поколотили; я был бы тогда уверен, что правительство, для которого мы совершили чудеса храбрости, освободило бы вас — единственная награда, которой бы мы от него потребовали… Меня чудесно приняли республиканцы Бетюна, когда я проезжал через их коммуну. Они задержали меня на три дня и неустанно слушали мой рассказ о пережитой нами великой драме. Тебя и Жермена особенно хорошо знают все патриоты наших департаментов из-за прекрасной вашей защиты во время монархической бойни. Нет ни одного мало-мальски образованного человека, который не повторял бы наизусть отрывки из произнесённых вами энергичных речей. Я читал вчера в кружке твоё письмо, оно было выслушано с живейшим интересом… Передай привет всем нашим храбрым друзьям по Вандому — Жермену, Казену, Моруа, Блондо и Вадье. Всем им братский поцелуй от меня и всех республиканцев Па-де-Кале. У нас только одно желание — поскорее узнать счастливую новость о вашей свободе…»