Первый среди Равных

Так в условиях внешней и внутренней угрозы существованию республики правительство монтаньяров, подстёгнутое народом, сумело быстро и радикально перестроиться и перестроить жизнь, чтобы быть постоянно готовым к отпору врагам.

Размышляя о пребывании своего друга в Париже летом и осенью 1793 года, Лоран невольно всё время отвлекался, предаваясь личным воспоминаниям.

Недаром эпоху Революционного правительства он всегда называл «счастливой порой своей жизни». Никогда в жизни он не был столь деятельным, и никогда его деятельность не была столь плодотворна.

Он не участвовал, правда, в освобождении Тулона. Тулон был освобождён в декабре, а за полтора месяца до этого комиссары Конвента отправили его с важным донесением в Париж. Но потом, начиная с января 1794 года, снова очутившись на юге, он выполнил одно за другим самые ответственные и трудные поручения Революционного правительства: ведал реквизициями, наблюдал за движением боевых судов, исполнял обязанности национального агента на Сардинии и в Онелье. И он видел, как изо дня в день, из месяца в месяц политика Революционного правительства одерживала новые победы и шла от успеха к успеху.

Второй раз приехав в Париж, он прожил там по совокупности около трёх месяцев.

И эти три месяца оставили самые яркие картины в его памяти.

Именно тогда он сблизился с Робеспьером, сблизился настолько, что стал завсегдатаем на улице Сент-Оноре.

Именно тогда, прогуливаясь по улицам столицы, он воочию убеждался в благотворных переменах, происшедших за время его отсутствия.

Он любил в свободное время побродить по Парижу.

И сердце его радовалось всему, что он видел.

Уже нечего было и думать, чтобы встретить в театре или на бульваре кого-то из «бывших»: кружева, пудреные парики, короткие шёлковые штаны-кюлоты — все они исчезли, как и их владельцы. Сейчас все были санкюлотами и носили длинные брюки, куртки и красные колпаки. Обращение на «вы» кануло в вечность вместе с реверансами и церемонными поклонами. Лакированные туфли с серебряными пряжками уступили место деревянным сабо. «Господина» сменил «гражданин», гражданскими стали праздники и обряды. Даже календарь стал гражданским и республиканским. Новое летосчисление велось от 22 сентября 1792 года — со времени провозглашения Республики, а названия месяцев отражали состояние природы: брюмер — месяц туманов, фример — месяц изморози, нивоз — месяц снега, жерминаль — месяц прорастания семян…

Жизнь была трудной. Несмотря на все старания продовольственной администрации, хлеба не хватало, у мясных лавок стояли очереди. Но это не влияло на настроение парижан. Санкюлоты принимали деятельное участие в работе секционных собраний, народных обществ и клубов, занимали галереи для публики в Конвенте, толпились в здании Революционного трибунала. На улицах, в кафе, в парках, в очередях у булочных — повсюду велись нескончаемые разговоры, обсуждались правительственные декреты, известия с фронтов, речь Робеспьера или Сен-Жюста, приговор новой группе заговорщиков. Газеты буквально вырывали из рук разносчиков. Толпились у афиш и объявлений, пестревших на стенах домов. Слушали добровольных ораторов, бурно выражая своё одобрение или порицание. Тут же можно было видеть столы, цепью расположенные вдоль тротуаров; за столами обедали или ужинали жители целой улицы. Это было новое явление — братская трапеза. Подобные трапезы собирала людей разного возраста и достатка, давая повод для более тесного общения — за едой продолжали оживлённые споры, пели патриотические песни, а дети декламировали стихи и читали наизусть параграфы и статьи из новой демократической конституции…

Да, всё изменилось. И не радовать это не могло.

…И не радовать это не могло.

Даже сейчас, тридцать лет спустя.

Лоран всегда считал Революционное правительство вершиной революции.

И сейчас, тридцать лет спустя, создавая биографию Гракха Бабёфа, он не мог не написать об этом:

«Все честные люди признают глубокую мудрость, с какой французская нация направлялась тогда к государственному устройству, при котором она существовала бы в условиях равенства и мирно пользовалась бы свободной конституцией. Выше всякой похвалы благоразумие, с каким знаменитые законодатели, искусно использовав поражения и победы, сумели внушить огромному большинству нации самую возвышенную самоотверженность, презрение к богатству, к удовольствиям и к смерти и побудить его провозгласить, что все люди имеют равные права на произведения земли и промышленности.

Кто может стереть со страниц истории удивительную метаморфозу, в силу которой так много людей, ещё недавно так падких на наслаждения, алчных, легкомысленных и надменных, добровольно отказались от множества дорогостоящих удовольствий, стали наперебой слагать свои излишки на алтарь отечества, массами обрушивались на армии тиранов и за всё это требовали лишь хлеба, оружия и равенства?

Эти факты, засвидетельствованные бесчисленными воззваниями, донесениями и декретами, публичными постановлениями, летописями Франции, ещё не угасшим ужасом аристократических классов и нашими собственными воспоминаниями, сами по себе служат ответом на ложь, клевету и софизмы, при помощи которых старались очернить этот блистательный отрезок французской истории…»

…Перечитывая эти слова, Лоран снова и снова думал: как же так, как же могло получиться, что именно в эту блистательную эпоху первый апостол Равенства пострадал, и от кого же? От тех самых революционных властей, именем которых он боролся с неравенством и несправедливостью!

Воистину, извивы человеческих судеб неисповедимы…

…Лоран покинул Париж в январе 1794 года; а беда с Гракхом Бабёфом приключилась в середине ноября 1793 года.

Бабёф продолжал бороться за хлеб. Его личный практический опыт — регулирование снабжения хлебом огромного города — позволял развивать и совершенствовать учение о равенстве, над которым он продолжал думать в самые тяжёлые периоды жизни. Однако отставка Гарена, поддерживавшего Бабёфа, не могла не сказаться на его положении среди коллег. Он перестал быть полномочным секретарём, и к концу осени его возможности для вмешательства в общественную жизнь столицы сильно уменьшились. В ноябре он подаёт заявление о переводе его в Центральную продовольственную комиссию. На новом месте он проработал всего неделю. 14 ноября — 24 брюмера по новому календарю — комиссия, «получив неблагоприятные сведения о названном Гракхе Бабёфе, постановила исключить его из числа служащих». В тот же день он был арестован и помещён в тюремную камеру при мэрии.

Что же произошло?

Только то, что и должно было произойти, следуя логике событий.

Слишком наивным со стороны нового Гракха было надеяться, что беспощадные враги, все эти лонгеканы, прево и билькоки, забудут о его существовании и простят ему свои былые обиды. Пресловутое «дело о подлоге» давало в их руки крупный козырь. И если они прекратили следствие против всех «сообщников» Бабёфа, из этого вовсе не следовало, будто дело и вообще закрыто. Напротив, именно теперь вся сила и ярость мести неправедных судей могли сосредоточиться на нём одном. Переехав в Париж, он на какое-то время исчез из их поля зрения. Но, будучи продовольственным администратором и непрерывно нажимая на нерадивые власти департаментов и дистриктов Пикардии, он обнаружил себя, да ещё и многократно усилил их злобу. И вот теперь эти господа решили полностью свести с ним счёты и уничтожить его навсегда.

Ещё в конце августа уголовный трибунал департамента Соммы вынес приговор: Бабёф заочно присуждался к двадцати годам каторжной тюрьмы с предварительным выставлением у позорного столба… Теперь этот чудовищный приговор был доведён до сведения парижских властей, и непримиримый борец за справедливость снова очутился в тюрьме.