За светом идущий

А на следующее утро все в Вологде узнали: у пономаря церкви Николы издохла корова. И сделалось такое лихо как раз в ночь на тридцатое июля, на Силантия-Святого, когда — и младеню известно — ведьмы сосут у коров молоко, и коровы после того тотчас издыхают.

Вдруг на третий день к поздней вечерне прибежали честные старицы, Авдотья да Аграфена, и, клянясь страшными клятвами, поведали: встретили они за рекой, возле леса, хромую ведьму Соломонидку, вдову Демки Анкудинова. И та как зыркнула на них ужасными своими глазищами — обмерли честные старицы и, творя молитву, насилу добежали до города.

И тогда добрые христиане города Вологды, собравшись, как по сполоху, у собора, двинулись за реку, дабы ведьмино злое гнездо испепелить, а бесовку с ее разноглазым отродьем побить до смерти.

Много народу отправилось к избе ведьмы, но, чем дальше уходили они от собора, становилось их все меньше и меньше. Иные не дошли и до Вознесенских ворот, иные разбрелись по посаду, добрая половина не добрела и до кладбища.

Пономарь, у которого подохла корова, возле собора шумевший громче всех, исчез по дороге неведомо куда. А как прошли еще с версту — осталось верных людей десятка три.

И когда, стащив с сарая сено, обложили им угодные богу люди дом, то уже тогда многие засомневались: «А ладно ли делаем?» Но когда загорелась изба, а следом за нею и сарай, все поняли: назад пути нет. И, разбредаясь по двое да по трое, оглядывались со страхом в сердце, наблюдая, как тихо, будто во сне, горят дом и сарай и в синее небо двумя черными высокими полосами подымается дым…

Беглецы быстро прошли Земляничную поляну, взобрались на Кривой холм и с вершины его увидели над краем леса медленно плывущий дым. Соломонида, охнув, заплакала в голос. Тимоша и Костя враз, не сговариваясь, бросились к самой высокой сосне и наперегонки полезли к верхушке. Они увидели, как между избой и сараем ползают муравьями маленькие фигурки, как неистово пляшет желтый огонь — стремительный, жадный, — как медленно расползаются по тропам свершившие свое дело божьи люди.

Страшно было глядеть на пожар, но какая-то сила удерживала мальчиков на дереве. Соломонида звала их, они не слезали вниз, пока не сник огонь, не пополз в стороны, прижимаясь к траве и оставляя на земле черные круги. Только когда все кончилось, мальчики слезли с дерева и молча пошли в чащу. Там, на небольшом островке на Лешачьем болоте, опасном, всеми избегаемом месте — кому любо ходить по лешачьей вотчине? — стоял им одним известный замшелый, вросший в землю сруб.

Увидев крышу сруба, Соломонида впервые за всю дорогу слабо улыбнулась:

— Недаром говорится: «На что отец, коли сам — молодец». Как это вы, вьюноши, избенку-то приглядели?

Сруб этот Тимоша и Костя нашли три года назад. Был он для них не просто убежищем, а кладезем сокровенного, ибо, как говаривал про все секретное отец Варнава, «велика была тайна сия». Сруб был стар, черен и настолько закопался в землю, что даже им, невеликим еще, пришлось наклониться, чтобы войти внутрь, — так сильно осела дверь, а единственное оконце, тоже вровень с землей, закрыто было травой, поднимавшейся до самой крыши.

Войдя первый раз внутрь, мальчики увидели врытый в земляной пол дощатый стол, две скамьи, треснувшую печь, в углу, под иконами старого письма, темную от времени долбленую колоду. Заглянули в колоду — там ворох тряпья, а под ним — человечьи кости.

Как выскочили за дверь — того ни один из них не помнил. Однако, отдышавшись от страха, вошли снова и, стоя у двери, внимательно все оглядели.

Под иконами деиисусного чина — Спаситель в центре, по бокам Богоматерь и Иоанн Предтеча, на краях архангелы Михаил и Гавриил — висела на тоненькой серебряной цепочке лампадка. На приступочке печи стояла медная ступа с пестом, треснувшие глиняные горшки, ржавый железный ковш. В углу притулились две рассохшиеся деревянные кади. На столе стояла медная чернильница, кованый поставец для лучины. Под одной из лавок лежали заступ и железная лопата.

Затаив дыхание, мальчики подкрались к гробу и, сдвинув вконец истлевшие от времени тряпки, увидели у самого края домовины длинный, изукрашенный серебром посох, а на костях груди — золотой наперсный крест с красными и зелеными камнями.

Достав из колоды крест и посох, мальчики положили их на стол, вытащили из-под лавки лопату и заступ и пошли вон — копать для неведомого былого хозяина сруба могилу.

Похоронив в земле колоду с костями, мальчики спрятали посох и крест под печкой, чисто убрали сруб, сметя паутину, выкинув сор и мышиный помет. Расстелив на печи и разбросав по полу духмяные травы, они ушли, поклявшись перед иконами никому никогда не рассказывать о найденном ими срубе.

Сюда-то и привезли они хворую Соломониду. И остались мать с сыном ожидать возвращения Кости, который отправился в город выведать, что и как.

Вечером, засветив в поставце лучину, Тимоша достал из-под печи крест и посох и показал матери. Он сказал ей, что все это лежало в срубе на печи, а о найденном скелете не проронил ни слова, не желая пугать больную.

Соломонида с любопытством смотрела на странные вещи. Не без страха взяла в руки крест, повернула его перед огнем, и Тимоша увидел то, чего при свете дня не заметили ни он, ни Костя: по стояку креста снизу вверх шла надпись: «Раб божий князь Иван Шуйский-Плетень».

Глава вторая

ВЛАДЫКА ВАРЛААМ

Вологодский архиепископ Варлаам узнал о содеянном юродами и божедомами, как только они вернулись в город. Крут был владыка и более всего ревновал, когда кто-либо нарушал его, архипастырскую, власть. Воеводы и наместники менялись в Вологде каждые три-четыре года, а он, владыка, правил своею епархией уже семнадцать лет. И не то было главное, что носил он сан архиепископа, выше которого в России было лишь несколько митрополитов и патриарх, а то, что был он и умен, и удачлив, и на патриаршем дворе вхож в любую дверь. Говаривали, что при надобности мог он тотчас же повидаться и с самим государем Михаилом Федоровичем.

И когда узнал Варлаам, что нищая братия учинила такое самовольство и дотла спалила избушку стрелецкой вдовицы Анкудиновой, то не медля повелел привести божедомов к себе, на владычный двор. А когда калеки и странницы уселись на землю у крыльца, Варлаам долго не выходил из палат и, даже когда пошел дождь, оставался в покоях. Однако виноватых и из-под дождя выпускать со двора не велел.

Владыка ходил по спаленной палате и вспоминал нечто давнее, лежащее где-то на дне души…

Годов восемь тому неизвестно от чего заболели у него глаза: опухли веки, слезы мешали читать и писать, больно было глядеть на свет. Никто не смог помочь владыке, даже оказавшийся нечаянно в Вологде аглицкий лекарь Джон Лервик. И тут келейник его, старец Геронтий, привел ко владыке стрелецкую вдову Соломониду, коя слыла изрядной умелицей, знавшей целительную силу кореньев, трав, листьев, камней и извести.

Вдовица внимательно оглядела глаза больного — покрасневшие и загноившиеся — и велела пробыть безотлучно две недели в темном покое, по три раза в день промывая глаза коричневым травяным настоем. На третий день Варлааму стало лучше, еще через десять дней болезнь прошла совсем. Варлаам хотел было выйти из темной комнаты вон, но решил прежде спросить о том лекарку.

Он вспомнил, как молодая, красивая вдова, войдя во тьму спаленной палаты, остановилась у порога, не то боясь споткнуться о что-нибудь, не то робея владыки. Варлаам взял Соломониду за руку — трепетную, горячую — и подвел к занавешенному холстиной окну. Откинув край занавеси, Соломонида повернула лицо больного к свету, и он почувствовал, как жаром обдало его всего, будто от рук вдовицы да от больших черных глаз пахнуло на него зноем.

Увидев в двух аршинах от себя прекрасное, зардевшееся от смущения лицо молодой женщины, Варлаам почувствовал, что и она испытывает нечто подобное. И Соломонида, хотя и должна была глядеть в глаза Варлааму — за тем ведь шла к нему, — отвела взор, опустила вниз голову, проговорила еле слышно: «Повремени, владыко, батюшко, еще четыре дни. Побудь еще во тьме тое время». Варлаам, уловив в словах лекарки, как ему показалось, некий сокровенный смысл, спросил осипшим от волнения голосом: «А через четыре дня придешь?» И она ответила: «Не знаю».