Вильгельм Завоеватель

— Дитя мое, Мирга не христианское имя. С вашего позволения, я стану называть вас Мишелеттой.

Мирга улыбнулась и расцеловала ее в обе щеки. И вдруг, когда мы стали подниматься по лестнице, из лесу послышался дикий вой. Мирга крепко ухватилась за мою руку. Мне бы не хотелось вспоминать взгляд, какой она бросила на меня поверх огонька свечи.

А в ночь перед моим отъездом моя суженая сбежала из дому. Я слышал, как под ее ножками заскрипели ступени. Видел, как в лунном свете она прошла через двор и отодвинула задвижку на воротах. Я шел следом за ней, прячась в тени кустарниковых зарослей. Она вошла в лес, и там я потерял ее из виду. Мне ничего не оставалось, как возвратиться домой, но тут я вдруг вспомнил про исполинский дуб: сказывали, будто давным-давно вокруг него собирались язычники и справляли свои запретные обряды — пели хором и золотыми серпами срубали с него омелу[35]. И вот я, крадучись, точно зверь, направился прямиком к этому дубу, и там-то я увидел ее, озаренную лунным сиянием. Она была в одной сорочке, хотя уже стояли холода, и, зачарованно глядя на чертово дерево, что-то шептала! Насколько я мог расслышать, она исступленно повторяла слова неведомой мне молитвы, и голосу ее вторили крики филинов и сов, карканье воронов и отрывистое тявканье лисиц! Я схватил ее в охапку и бегом, спотыкаясь, понес прямо домой. Она обвила руками мою шею и, касаясь губами моей щеки, просто, как бы извиняясь, промолвила:

— У меня это издавна, сеньор Гуго! С очень давних пор! Простите меня. Но я непременно стану такой, как вы хотите. Только позвольте мне чуть-чуть привыкнуть к вашей жизни. Рано или поздно я перестану откликаться на этот зов.

Мне пришлось во всем признаться матушке, и, пока я рассказывал, она то и дело крестилась, будто я попросил ее дать приют самому дьяволу. Я уехал из дома с необоримой тоской в сердце! Но, к счастью, вскоре произошли события, от которых всю мою любовную тоску-печаль как рукой сняло.

В Руан, где у Вильгельма неподалеку от Кевилийского леса был загородный домик, я возвратился, как и обещал, точно день в день. Расспросив, как прошла моя миссия, герцог пожелал, чтобы я вместе с Гераром сопровождал его на охоту. Друг мой очень обрадовался моему возвращению, тем паче что охота, как всегда, обещала быть веселой.

Как только выпустили первого сокола, герцог, как это всегда с ним бывало, тут же загорелся охотой; он открыл колчан, и началась настоящая бойня — на зависть нам, ибо никто из нас не мог тягаться с ним в меткости. И вдруг в самый разгар охоты из лесной чащи показался всадник с развевающимися на ветру волосами; он приблизился к восседавшему на коне Вильгельму, спешился и, пав перед ним ниц, выпалил:

— Остановитесь, сир! Ради Господа, остановитесь!

— Кто ты?

— Я старшина, прибыл из Англии на корабле вместе с другими нормандцами, советниками Эдуарда, коих изгнал Гарольд.

— Что говоришь ты? Опомнись!

— Они достали для меня коня и отправили прямо к вам… Сир Вильгельм, будьте милосердны. Не виноват я, что принес вам злую весть…

— Говори яснее!

— На шпиле нового Вестминстерского собора уже устанавливали петуха, как вдруг королю Эдуарду стало плохо, началась агония и он чуть ли не в мгновение скончался — прими, Господь, его душу! Произошло это пятого января, а шестого Гарольд на Совете витанов[36] сам себя возвел на престол. Отныне он король Англии, и народ признал его своим повелителем.

Сир Вильгельм соскочил с коня и отвел гонца в сторону, мы с Гераром последовали за ними. Взглянув на побелевшее от гнева лицо сира Вильгельма, — нам с Гераром не раз доводилось видеть его таким и прежде — старшина прямо-таки задрожал от волнения. Герар сильно ущипнул меня, предупреждая, чтобы я не смел более приближаться к ним ни на шаг. Сам же он стоял чуть поодаль и, весь обратись в слух, обрывал ягоды с росшего рядом падуба[37].

— Сеньор, — снова заговорил старшина, — мы знали — королевство было завещано вам, и герцог Гарольд, казалось, с этим смирился. Однако, когда король Эдуард прощался с жизнью на смертном одре и святые отцы без устали читали над ним молитвы, а добрая королева Эдит проливала горькие слезы, Гарольд опять взялся за старое и принялся увещевать Эдуарда, дабы тот изменил свое завещание. Эдуард, чувствуя близкий конец, призвал в свидетели всех, кто был рядом:

«Сеньоры, как вам известно, после смерти я передаю королевство мое герцогу Нормандскому! — Взглянув на Гарольда, он вздохнул и проговорил: — И кое-кто из вас даже поклялся, что так тому и быть!» Сир Вильгельм, это правда, что Гарольд дал клятву?

— Да. Продолжай.

— А Гарольд ему и говорит: «Каково бы ни было ваше решение, позвольте мне быть полновластным королем, дабы земля ваша стала моею. Ведь вы вправе сделать это! Господь свидетель — ничего лучшего для меня и быть не может!»

— Ну, и что же король Эдуард?

— Он уже совсем дышал на ладан. Королева уже пролила первые вдовьи слезы. А святые отцы…

— Ну же!

— И вот, чуть дыша, король и отвечает: «Гарольд, ты получишь королевство, но на свою погибель — я это знаю. А еще я знаю — герцог со своими баронами сумеет собрать сильное войско, и тогда, попомни мое слово, никто не спасет тебя, кроме Господа». Гарольд возразил ему, никого, мол, он не боится — ни нормандцев, ни прочих супостатов.

— Неужели?

— Истинно так, сеньор Вильгельм.

— Стало быть, Эдуард отступился?

— Он сделал это не по своей воле, а по принуждению.

— Однако все же сделал?

— Глаза его были безжизненны, как у затравленного оленя, когда тот опускает голову и отдает себя на растерзание охотничьим псам. По правде говоря, разум его уже совсем ослабел и ему, я думаю, в тот миг было просто-напросто безразлично, кому достанется корона, Гарольду или кому другому, — это должны были решать его приближенные.

— Или кому другому?.. Таковы были его последние слова?

— Да, ибо засим он отбыл в мир иной и мы вскоре его похоронили. Мастеровой как раз прилаживал петуха к шпилю Вестминстерского собора, когда мы в сопровождении святых отцов, факельщиков и всех придворных несли Эдуарда в приготовленный для него склеп. Он так и не увидел величественного храма — детища всей своей жизни в законченном виде.

— И на следующий же день Гарольд получил корону?

— По единодушному согласию собравшихся сеньоров. И архиепископ Стигант благословил его.

Наш обратный путь был ужасен: мы мчались, не разбирая дороги, и бока наших коней, истерзанные шпорами, покрылись кровавой пеной. За всю дорогу герцог не проронил ни слова. Лицо его было бледнее савана, а черты заострились — поглядев на него, любой самый отчаянный смельчак похолодел бы от ужаса. Вильгельм, всегда являвший собою образец учтивости, даже забыл поблагодарить старшину за его усердие. Он летел словно стрела, не обращая внимания на удары ветра и снега, бивших прямо в лицо, и мы едва за ним поспевали. Через Сиену мы переправились в ладье. Лодочникам Вильгельм также не сказал ни слова. Он стоял на носу ладьи и, яростно сжимая поводья испанского скакуна, мрачно взирал на берега реки, несшей в бескрайнюю даль свои стальные воды.

Войдя во дворец, он не поприветствовал ни стражу, ни находившихся там сеньоров, ни дам — никого, кто попадался ему на пути. Пройдя к себе, он упал на скамью и закрыл лицо плащом.

— В точности как великий Цезарь, когда был оскорблен, — проговорил Герар. — Помнишь, про него нам рассказывал мэтр Ансельм? В знак скорби великие императоры древности всегда закрывали лица плащами.

Мы оба застыли, словно стражи, у дверей, готовые к тому, что нас вот-вот в любой момент прогонят прочь. Но герцог на нас и не взглянул, просто не заметил. Ему ни до чего не было дела. Мы услышали, как он зарычал, подобно кабану, угодившему в ловушку и силящемуся вырваться из нее. Но вот появился сир де Бретэй, наш сенешал Фиц-Осберн. Приблизившись к герцогу, он мягко сказал ему:

35

Омела — вечнозеленый кустарник с белыми ягодами, паразитирующий на деревьях.

36

Витаны, или нотабли, — в средние века члены собрания, созывавшегося королем для обсуждения государственных, главным образом финансовых и административных вопросов.

37

Падуб, или остролист, — небольшое дерево с колючими вечнозелеными листьями и темно-красными ягодами.