Страница 47 из 49
— Нет, брат! Клянусь, что это не так! Я не умолял судей об отмене пыток, я просил лишь об отсрочке, чтобы собраться с мыслями перед окончательными признаниями. Под ремнями или в «сапоге» я признался бы в чем угодно, я богохульствовал бы.
— Допустим. Тем не менее вы не продемонстрировали результатов очистительной работы памяти, не отшлифовали свою защитительную речь, не снабдили вашу исповедь множеством подробностей.
— Я не хотел, чтобы признание было вырвано из меня при помощи страдания. Часто признания обвиненных не соответствуют истине. Преступления, в которых они признаются, не всегда на самом деле совершались ими. Эти признания — всего лишь результат бреда от сильной боли. Я хотел признаться во всем, не оставляя и тени неясности, но сделать это без принуждения, чтобы признание по-настоящему приблизило меня к Богу, и начать тем самым искупление… Поймите, во мне все еще бунтовала гордость. Я, достигший предела в грехе, горел желанием достичь предела раскаяния и стыда, но добровольного.
— Я понимаю вас и одобряю. Увы, я видел слишком много невинных, приговоренных из-за того, что под пытками они брали на себя лишнее. Такие методы — плохое дополнение к правосудию, они не приносят пользы грешным душам.
Брат Жувенель замолкает. То, что он собирается сделать сейчас, можно считать самой жестокой частью ночного допроса. Обманный маневр, который может разрушить хрупкое сооружение покорности, сменить покаяние на гнев, горечь на насмешку, раскрыть вновь двери демонам. Это крайний риск, и брат Жувенель берет его на себя. Он говорит со странной интонацией в голосе, с выражением лица, которое можно истолковать двусмысленно:
— Готовящийся умереть все равно ищет спасения до последнего. И бывает, милость снисходит к нему прямо на эшафоте: или его искреннее раскаяние смягчит судей, или принц воспользуется неожиданно своим правом вырвать его из рук палача. Такое случалось… А вы, монсеньор де Рэ, когда-то помогли освободиться из тюрьмы Пентьевр нашему герцогу. Во времена Жанны вы помогли королю. Ваше положение так высоко, заслуги так велики, что, возможно, герцог Жан вспомнит о вас, о вашей с ним старинной, доброй дружбе. Не исключено, что и король, принимая во внимание ваше маршальское звание, помилует вас…
Он внимательно всматривается в лицо Жиля, на котором между тем не зажигается даже слабого огонька надежды. Напротив, оно сморщивается и бледнеет. Брат настаивает:
— А если вас действительно помилуют, монсеньор?
Жиль хватает голову руками и вскрикивает:
— Нет! Нет! Я должен искупить все! Я готов! Я должен уйти! Народ должен видеть мою смерть!.. Отец мой, ведь это не так? Вы только испытываете меня? Я хочу страдать, гореть живьем, покинуть свое гнусное тело… Заранее я отказываюсь от всех привилегий, от любой милости!
— Почему же, сын мой?
— Если я останусь жить, кем я стану? Пленником своих воспоминаний? Заложником этого похотливого тела, порочного и лживого? Я снова отдам себя демонам… Сжальтесь над моей душой! Она жаждет публичного стыда и казни. Почему вы не отвечаете, отец? Вы еще что-то хотите узнать?
— Я знаю все, о чем хотел знать. Теперь я готов отпустить вам грехи. Становитесь на колени, сын мой…
Пьер де Лопиталь:
Он лежит на роскошной постели рядом с женой. Они не задернули занавески, луна освещает бороду Пьера, белые покрывала, плечи и руки его супруги. Они не спят.
— Пьер, вы не можете заснуть? — спрашивает она. — Что за мысли мешают вам?
Он отвечает:
— Впервые я приговорил к смерти преступника, так и не поняв, что им двигало. Одни совершают преступление ради обогащения, другие из религиозной или политической ненависти. Третьих толкает на них всепожирающая страсть. Но я не понимаю, что толкало на них этого человека. Когда я спросил его там об этом, он ответил совершенно убежденно: «Вы терзаетесь этим, монсеньор, и терзаете меня, но кет никакой другой причины, кроме той, что я уже назвал. Суть в том, что я совершил столько преступлений, что их достаточно, чтобы предать казни десять тысяч человек».
— Но стоит ли все усложнять, мой друг? Он убивал ради наслаждения, только и всего.
— Может быть. Но если это было следствием болезни, если он действовал под влиянием порочной страсти или безумия, какой смысл будет иметь завтрашняя казнь?
— Тогда попытайтесь испросить для него пощады.
— Такого я больше не совершу. Я убежден, что подобного рода создания не должны жить среди людей. Однако загадка его характера притягивает и беспокоит меня. Необычность его деяний, чувств, которые он проявляет, внезапные слезы, — все это не свойственно нормальным людям… Прибавьте к этому странную неприязнь, которую питает к нему герцог. Ведь он почти упрекал меня за то, что я разрешил захоронить его в храме.
— Чего он боится? Что мнение общества повернется против него?
— Он презирает его, а кроме того, уже мысленно делит трофеи, которые достанутся ему после казни, что мне кажется преждевременным и удивляет меня.
— Другими словами, вы сожалеете, что приговорили этого монстра?
— Конечно, нет. Он сам шел к этому, постоянно искушая судьбу. Некоторые судьи никак не могли поверить в то, что один человек совершил столько зла. Это поражает и меня.
— Однако он признался, что делал это без чьего-либо наущения или давления. Я не вижу здесь ничего загадочного. Это был просто очень кровожадный человек, к тому же окруженный сообщниками, подобными ему по развращенности и цинизму. Я не представляю, что может оправдывать его.
— Но он — натура непостижимая и разносторонняя, не лишенная некоторых достоинств… Мнение о нем монсеньора герцога смущает меня. Он считает, что Жиль действовал до конца как неисправимый негодяй, что он создал для себя что-то вроде особой морали на основе своих склонностей к пороку, что сыграл роль раскаявшегося злодея, а не раскаялся искренне. И что выпросил службу на завтра только для того, чтобы придать больше театральности своей смерти, преподнести народу и себе самому спектакль еще более блистательный, чем когда-то в Орлеане. Епископ был рядом и возразил ему, сказав, что верит в раскаяние Жиля. Но я до сих пор не пришел к окончательному выводу.
— Как бы то ни было, мой дорогой сеньор, выводы подождут, а вам нужно выспаться.
Жиль:
Он распростерт у креста, намокшего от его слез. Его широкая спина вздрагивает, когда он надрывно икает.
— Отец, отец, почему я был таким? Все поругал, высмеял, осквернил. Даже самого себя! Я плевал на все. Мне нечего вспомнить хорошего, чтобы оправдаться, кроме неверности, невежества, непомерной гордости, предательства.
— Но Бога вы никогда по-настоящему не предавали и не отрицали.
В десятый раз, а может и более, Жиль повторяет:
— Почему он позволил мне жить на этом свете? Почему не оборвал мои преступления? Он мог направить стрелу на поле боя, отдать меня в руки англичанам, ведь не пощадил же он Жанну… Зачем он отправил меня в этот дальний, грязный путь?.. О, отец, сними с меня тяжесть, от которой я задыхаюсь!
— Все, что делает Бог, он делает из любви. Все, что он допускает, имеет свою цель и свое значение, которые для нас непостижимы. Он дал вам все, чтобы затем забрать. Он позволил демонам терзать вас, чтобы, в конечном счете, заменить вашу гордость на сегодняшний стыд, дерзость на покорность.
— Но эти преступления, эти договора с дьяволом, которые я подписывал своей кровью?
— Бог оставлял святых одних в пустыне. Все, что он дает или отнимает, есть пища для души.
— Ад, наслаждение, ложь и жестокость — это тоже пища для души?
— Ему нужно лишь убить в вас это наслаждение, эту ложь перед самим собой, и эту ярость.
— А моя жажда могущества и славы?
— Он избрал ее средством, чтобы вернуть вам вашу душу.
— Как трудно это понять!
— Не старайтесь. Бог есть тайна. Равно как и его суровость или молчание.
В ночи светятся лишь несколько окон герцогского замка. За расшитым пологом, рядом со своей мудрой супругой мирно спит Верховный судья. Комиссар Эльвен закончил писать рапорт королю и тоже отправился спать. Мастер Фома заснул в кровати, которую собственноручно покрыл резьбой, в соседней комнате спит его подмастерье Рауле. Уже давно закончила болтать Гийометта Суконщица. Хозяин «Голубого месяца» затворил ставни и запер дверь, затем задул свечи в зале и спрятал свои замечательные расписные карты, а заодно и выручку. Его посетители разбрелись по городу. Обыватели вернулись в свои дома, и все как один, даже Перонна Лоэссар, заснули. В замке де Ласуз брат Жиля выпроводил наконец маленького хитрого нотариуса, подосланного Лавалем. Анрие и Пуатвинец, сидящие закованными в подземелье, на короткое время забылись в тревожном сне. Ловкий Прелати прекратил свой внутренний монолог. Уснул и злодей Сийе, он больше не вслушивается в подозрительные звуки… Город спит, только солдаты ходят взад-вперед по кольцевой дороге, пытаются дыханием согреть коченеющие руки, как грустящий Бриквиль, сидящий в дозоре и дожидающийся окончания ночи. Повозки продолжают въезжать в город, их становится все больше. Но продолжает нежно петь блаженная из «Голубого месяца». Она сидит на ящике, уперев локти в колени, и тянет: