Страница 25 из 49
— И вот вы вернулись домой, негодуя, словно какой-нибудь взбалмошный юнец?
— В общем, да. И тут же пустился в безудержный разгул, не жалея на него ни сил, ни средств.
— Вами двигало отчаяние?
— Просто мне хотелось поскорее забыть все горести и вновь обрести мечты, которые так скоро рассеялись.
— Однако, впав в немилость, вы не распустили войско. Почему?
— Да все потому же — из-за проклятых химер. Я хотел остаться таким же могущественным, как прежде. В глубине души я надеялся, что король меня простит.
— Излишняя роскошь служила вам ширмой, монсеньор. Но что крылось за нею? Вы использовали ее как уловку — для отвода глаз.
— Не понимаю вас.
— Эта ширма была вам нужна, чтобы сокрыть чудовищные злодеяния. Кому могло прийти в голову, что великолепный маршал де Рэ на самом деле грязный детоубийца?
— Нет, не грязный. Кровожадный — да, но только не грязный!
— И вот поблизости от ваших замков: в Шантосе, Машкуле, Тиффоже и даже в Нанте и Ласузе — вдруг стали исчезать дети. Но тогда еще никто и помыслить-то не мог, что это ваших рук дело. А вы преспокойно жили посреди всей этой роскоши и хладнокровно глумились над своими жертвами. Вы делали щедрые пожертвования церквям, не скупясь, подавали христарадникам. И считали, что золото отведет от вас любые подозрения, ослепит зорких и усыпит бдительных. Вы утверждаете, будто вам претил всякий расчет, однако на самом деле вы прекрасно все рассчитали!
— Все было так, как вы говорите, и вместе с тем по-другому. Я действовал, точно слепой, по какому-то наваждению.
— А может, вы просто-напросто не знали, что повсюду, где бы вы ни объявлялись, дети исчезали без всякого следа?
— Я взял на службу двух моих родственников — Жиля де Сийе и Роже де Бриквиля. Это они разъезжали по деревням и подыскивали отроков…
— Вы забыли назвать еще одного сообщника, Этьенна Корилло, херувимчика по прозвищу Пуатвинец.
— Пуатвинец был слишком юн. И мы не посвящали его в наши тайны… Но зачем об этом вспоминать? На суде я все рассказал, честно во всем признался. И получил то, что мне причиталось. Оставьте же меня теперь в покое!..
— Вы упорно выгораживаете Пуатвинца. Но разве он стоит того? Ведь он предал вас, продал за милую душу, даже глазом не моргнув…
— Я хочу покоя! Только покоя!
— Не кричите так, а то стражники сбегутся. Еще раз говорю, монсеньор, к чему напрасно негодовать и волноваться? Вы же прекрасно знаете, чего мне от вас надобно: я хочу, чтобы вы обрели душу. И я оставлю вас в покое лишь после того, как мы вместе отыщем ее и очистим от скверны. Смиритесь с этим. Я вовсе не желаю вас оскорбить или унизить, мне хочется дать вам утешение и помочь советом, чтобы вы поняли, что творится у вас внутри.
Жиль горестно качает головой, из груди его вырывается стон. Святой брат не мешает ему. Веки монаха, на которых совсем не осталось ресниц, закрываются. Губы начинают шевелиться. Он снова ощущает на себе этот безумный взгляд. И слышит глубокий, протяжный вздох. Жиль стучит пальцами по деревянной крышке стола. Но не потому, что ему не терпится прервать молитву монаха, просто он не в силах унять охватившую его дрожь.
Этьенн Корилло по прозвищу Пуатвинец:
Ему уже никто не поможет. Он лежит один в холодном каземате, пятью этажами ниже монсеньера де Рэ. Кисти рук и лодыжки схвачены железными кольцами. А грудь накрепко перетянута цепью. Так что он не в силах даже пошевелиться. Но это только начало мучений. Тусклая лампада освещает Пуатвинца, но вовсе не для того, чтобы скрасить его одиночество, просто за ним так удобнее наблюдать. Со скрипом отворяется смотровое окошечко в двери. За прутьями крохотной решетки показываются глаза. Нет, Пуатвинцу не уйти от руки палача! Интересно, как встретит он свой последний час? Его словно пригвоздили к дубовой колоде. Оковы давят на него непосильной тяжестью. Бесконечные допросы изнурили его вконец.
Этьенну Корилло только двадцать три года. Странно, но кровавые злодеяния, безумные оргии пощадили его редкую красоту, не оставили на ней следов порока. Кожа его по-прежнему свежа и гладка, как у всякого деревенского жителя. Лицом Пуатвинец напоминает немного томного, уставшего от нескончаемого веселья ангела. Он слишком быстро во всем сознался. И теперь его ждет смерть! Изнеженному и вместе с тем жестокому Этьенну прежде не раз случалось видеть предсмертные муки других, и сейчас, ожидая своей участи, он сжался в комок и дрожит от страха. Он пробует молиться, но не может — незримая смерть уже склонилась над ним, обожгла своим ледяным дыханием его лицо и что-то шепчет ему на ухо. Завтрашнюю казнь он видит в мельчайших подробностях, от которых его охватывает парализующий и тело и разум ужас… Он чувствует, как грубая веревка намертво стягивает его шею, как языки пламени лижут одеревеневшие ноги. По щекам Этьенна текут слезы — он оплакивает себя, а отнюдь не свои грехи.
Но вот на какой-то миг ему удается избавиться от леденящего кровь наваждения. Всей силой скованного ужасом разума он пытается вернуться в прошлое. Ибо там, в прошлом, начало всех его грехов, а посему у прошлого и надо просить заступничества и прощения! Перед встречей с Высшим судией довольно вспомнить день, когда он, впервые вкусив из запретной чаши, пропал, можно сказать, безвозвратно!.. А дальше было то, что было. Конечно, объяснение всему — в прошлом: там же, в прошлом, и спасение. «Надобно все пережить заново, — лихорадочно рассуждает Пуатвинец, — каждый день и час, чтобы завтра ничего не забыть и рассказать все… Все!»
Этьенн вспоминает зеленые луга на берегу Луары и высящийся на холме Шантосейский замок с одиннадцатью башнями, расцвеченными флагами. Потом, чуть поодаль от берега, он видит три огромных помоста, украшенных богатыми тканями. Знатные дамы, в праздничных чепцах и платьях, пестреющих на фоне пурпурных полотнищ, уже заняли места на зрительской трибуне. За барьерами, ограждающими ристалище, толкутся простолюдины и солдаты. У павильона с напитками и яствами тоже собралась толпа — откушать за счет сира де Рэ. Простые женщины, ослепленные буйством красок, с изумлением глядят, как колышется безбрежное море шелковых тканей, расшитых дивными кипрскими нитями, и, перекрикивая друг дружку, спорят, у кого краше колпак, а у кого — капюшон. А дети не сводят глаз с рыцарей. И среди ребятишек — маленький Этьенн Корилло, ему всего лишь десять лет. Когда рыцари выезжают на ристалище, он вместе со всеми кричит: «Ху-у!»…
Сквозь щели между камнями сочится вода. За крепостной стеной течет Луара, широкая и холодная; лунный свет, отражаясь от водной глади, проникает через узкую амбразуру в каземат, играя тусклыми бликами на сводчатом известняковом потолке. В это же крохотное отверстие в стене врывается суровый северный ветер и колышет слабое пламя лампады. Но Пуатвинцу уже совсем не холодно. Безносая, похоже, потеряла к нему всякий интерес и теперь тихонько дремлет в темном углу, похожая на громадного белого паука…
Этьенн стоит в лучах нежаркого осеннего солнца и как завороженный смотрит на рыцарей. Те вновь бросают громогласный клич: «Ху-у!» — как велит обычай. Он видит, как они вскидывают правую руку, ту, в которой меч. И любуется конскими доспехами и попонами, расшитыми узорами в форме покрытых эмалью четырех- и треугольных щитов, увитых пестрыми лентами кольчуг, украшенных драгоценными камнями корон, венчающих шлемы с забралами в виде решеток и трилистников, а также крепостными башенками, источенными множеством амбразур. На груди у мощных коней — набитые соломой щитки, чтобы смягчить силу удара при столкновении. А вот и оруженосцы со штандартами сеньоров…
Все взгляды прикованы к маршалу де Рэ. Он восседает на любимом Щелкунчике. Во всем своем великолепии. Его плащ, как и попона Щелкунчика, шит из синего бархата; плащ украшен точечным изображением креста на золотом гербе в обрамлении лилий. Отливающий серебром шлем увенчан фигуркой дракона.
Пуатвинец вновь слышит громкую, отчетливую команду главного зачинщика турнира: «Руби канаты! Съезжайся!» Раздаются подбадривающие крики баронов и вассалов. Им вторит ржание пришпоренных коней. И вскоре воздух сотрясается от топота копыт, лязга мечей и щитов. Пуатвинец снова видит эту шальную ораву, снопы искр, разметанные гривы коней, серые, пурпурные, зеленые, небесно-голубые плащи рыцарей в сверкающих латах и смешавшиеся в кучу, расшитые серебром и золотом штандарты, которые в мгновение ока заволакивают клубы пыли…