Страница 11 из 49
— Но неужели всуе вы забыли прежде перерезать ему горло и ноги, чтобы облегчить страдания?
— Не помню, святой отец. Помню только, как я вонзил клинок, вошел он, как в масло — животное повалилось наземь и тотчас испустило дух.
— И что потом?
— О, не знаю. Помню только огромное дерево — даже десять человек не смогли бы обхватить его руками. А еще — луну. Чудно, однако, но все, что днем кажется черным, при лунном свете видится белым. Длинные ветви, переплетшиеся вокруг ствола, изгибались, точно змеи, сотворенные из скользкой бледно-розовой плоти. Была зима, но мне почудилось, будто дерево жило: страшная сила, идущая из-под земли, проникала в корни его и поднималась по стволу к ветвям, устремившимся к небу то ли с угрозой, то ли с мольбой. Дерево это было самое большое во всем лесу. То был королевский дуб, из него доносились приглушенные голоса. Да-да, дерево говорило со мной, оно словно убаюкивало меня…
Проснулся я под утро. Поцеловал дуб и направился назад в Шантосе, навстречу возмездию — во всяком случае, мне так казалось. А дед встретил меня с распростертыми объятиями…
8
ЛЕСНЫЕ ДУХИ
Жиль с умыслом, а может, сам того не желая, мечется, будто одичалый конь, — то покорно дается в руки, то внезапно шарахается в сторону. Но брат Жувенель хорошо знает такую породу людей. И он благосклонно позволяет ему плутать по запутанным тропам памяти, а потом — вдруг — возвращает на главную стезю. И вот, когда узник снова заводит разговор о дубе-великане, святой брат неожиданно обрывает его:
— На процессе вы сознались во многих чудовищных злодеяниях и кощунстве по отношению к Господу и заповеди его и сказали, будто начали богохульствовать с юных лет. В чем это выражалось, монсеньор? Ведь, если я верно вас понял, в отрочестве вы, собственно, согрешили лишь единожды — когда закололи коня?
— Да-да, только один раз.
— Пытались ли вы одолеть свою похоть после того, как Гийометта застала вас за греховным занятием?
— Еще раз говорю, дед избавил меня от ее упреков; когда старик обнимал меня, от великой радости у него едва дух не зашелся: ведь он думал, будто меня уж нет в живых, но я вернулся цел и невредим — и на душе у него сделалось отрадно.
Тот день, наверно, был самым черным в моей жизни. Ибо я наконец уразумел, что старик нежно любил меня, и в том была его слабость. Тогда-то я понял, какая страшная сила заключена в клинке и что с его помощью можно удовлетворить любую прихоть. Да, святой брат, в тот день душа моя была замарана больше, чем все остальное. И с той поры я зажил, ни в чем не ведая удержу, потому как знал: стоит исчезнуть с глаз — мне все простится, все забудется. Но было со мной и нечто похуже… О Боже! Вы принуждаете меня говорить о постыдных грехах, вспоминать время, когда мой мятежный дух вырвался из плоти и расправил крылья!
— Просто я желаю постичь суть злодеяний, в коих вас обвиняют.
— Однажды кто-то из угодников подарил мне сторожевых псов. Их было десять, свирепые твари, они нещадно кусали псарей и даже были готовы разорвать друг дружку, особенно когда им швыряли мясо. Слушались они только плетей со свинцовыми наконечниками да острых железных пик.
И вот как-то раз мне пришло в голову подержать их пару деньков без кормежки, а после облачить в потешные кожаные доспехи и спустить с цепей. Когда я повел их в поле, неподалеку от Шантосе, они лаяли, как бешеные. У самой кромки поля под сенью дерев паслись барашки, а пастух играл на свирели. Там-то я и спустил своих бесов. Они кинулись в самую гущу стада и принялись драть скотину без всякой жалости, хватая животных за ноги, впиваясь клыками в их косматые холки. Бежать им было некуда — пастбище было обнесено изгородью. Тогда огромный баран, вожак, попытался было защитить стадо — ошалевшие псы разорвали его в мгновение ока. Что же до пастуха, он оказался чертовски прытким — такого задал стрекача, пятки только и сверкали. А я стоял, смотрел, как страшные клыки терзали плоть беззащитных баранов, слушал, как те жалобно и отчаянно блеяли, захлебываясь в собственной крови, и дрожал, охваченный дикой, исступленной радостью. Многие животные были сожраны прямо заживо. А псы кувыркались в кровавом месиве и рычали от удовольствия. От этого зрелища у меня бешено колотилось сердце. По всему телу разливалось сладостное тепло.
Пастух не посмел пожаловаться на меня. Еще бы: ведь я отдал ему свой толстый кошель, так что бедолага смог купить взамен аж целых два стада.
— Стало быть, у вас водились деньги?
— Старый сир де Краон хотел, чтобы я привык к запаху денег, и сундуки его всегда были открыты для меня. Дедовы казначеи часто спускались в подвалы, чтобы пересчитать содержимое сундуков, ибо они наполнялись прямо на глазах, словно фонтаны с непрерывно бьющими струями. Подати и прочие повинности сыпались туда, точно из рога изобилия, круглый год! Когда я впервые увидал эдакую кучу денег (дед сказал тогда: «На, бери. Все это принадлежит тебе. Это твое золото!»), я был ослеплен и голова у меня пошла кругом. Засучил обшлага и запустил руки в эту груду металла. Я наслаждался холодным прикосновением глухо побрякивающих кругляшек и ощущал себя на седьмом небе. Я растопыривал пальцы, и золото лилось вокруг меня звонкими ручьями.
Брат Жувенель мало-помалу меняет свое мнение о Жане де Краоне. «Необыкновенный был старик, — думает он. — Но, каким бы ни был он, под его тлетворным влиянием мог оказаться лишь тот, кому собственная непорочность была в тягость, сиречь тот, кто уже нес на себе печать порока».
— Я понял, — продолжает Жиль, — что могу искупать зло, которое причиняю другим. Я понял — от любых слез можно откупиться дарами: прекрасными лошадьми, богатыми тканями и украшениями. И я не лишал себя забав, доставлявших мне удовольствие, хотя иному они могли показаться весьма странными. Я палил скирды, а потом возмещал их владельцам убытки. Однажды я мчался на коне и сбил насмерть случайно подвернувшуюся старушку — убитые горем родственники старухи получили от меня столько монет, сколько отродясь не видывали. Я крушил и уничтожал все без разбору и повсюду сеял ужас — просто так, из прихоти, а после швырял пригоршнями золото направо и налево. Стоило мне со сворой жутких псов появиться на откидном мосту, как добрые люди, завидев меня, опрометью разбегались по домам и запирались на все засовы. Я любил пугать людей. Иной раз, правда, мои жестокие проделки, слепая звериная жестокость глубоко удручали меня, и в такие мгновения даже мне самому становилось страшно. Тогда я велел, чтобы меня оставляли в покое, садился на коня и с громкими криками мчался в лес, на ходу сбивая плетью ветки и листву; я забирался в самые глухие, дикие чащи, изматывая и себя, и коня — так я загнал трех лошадей, — а потом возвращался в Шантосе, оборванный, изможденный, весь в ссадинах, но душа моя успокаивалась и жаждала покаяния — во всяком случае, мне так казалось.
Иногда я мчался к дубу-великану и засыпал прямо под ним, точно лесной зверь; ложем мне служил ковер из мхов, одеялом — густая листва вереска, а кровлей — раскидистая, сплетенная из кривых ветвей крона огромного дерева. Порой во мне пробуждалось мерзкое желание снова чинить зло и разглядывать обнаженные тела пажей… И тогда моя умиротворившаяся было душа напоминала тихий омут, где под безмятежной гладью прятались неукротимые бесы. Это лесные духи будоражили меня — и все начиналось сызнова.
— Лесные духи?
— А еще — одна книга, в которой таился дьявол. На ее страницах нашли отображение все грехи и пороки древних. В ту пору уже никто не следил за тем, что я читаю. Из этой-то страшной книги я и черпал вдохновение. Я давал ее читать пажам. В ту пору я и сверстники мои стояли на пороге того возраста, когда зло с легкостью находит дорогу к юным, невинным душам. Вскоре я стал замечать во взглядах товарищей моих смущение. И в висках у меня стучала кровь. Пажи не противились моим прихотям, а ежели сопротивлялись, то совсем недолго! Все они стали моими жертвами, это я ввел их в искушение и растлил — зрелищем обнаженного тела, притворной обходительностью… за исключением одного мальчика — пришлось напоить его, а когда он захмелел, я надругался над ним при всех… — в дальнейшем он оказался самым жестоким… Вот какие грехи совершал я, когда мне было всего только тринадцать-шестнадцать лет от роду. Я знал, что творю зло! Знал, однако, когда мне хотелось очаровать упрямого, несговорчивого мальчика, я всякий раз обращался за помощью к дьяволу, а после, получив то, что хотел, я бегом бежал в церковь и, обливаясь слезами, читал одну молитву за другой, дабы вымолить у Господа прощение…