Копья Иерусалима

5

ГУМНО В МОЛЕОНЕ

— Вот это меня убеждает! — воскликнул Анселен.

— Что же именно, господин мой?

— Человек, к которому ластятся собаки, а лошадь верна и предана, может быть послан только Богом. Я сомневался в тебе, и я прошу прощения. Но к делу!

Внезапно, без малейшего объяснения, он приказал Рено, своему сыну, отправиться в обитель, а сержанту Юрпелю — к самым зажиточным крестьянам домена:

— И пусть они приведут с собой лучших товарищей, самых решительных и сильных… Ты, Рено, должен предупредить и наших лесорубов — нужно разделить поручения, ведь время идет. Чтобы все были здесь после шестого часа; выпивки и закуски будет вволю.

Рено спросил:

— Мой досточтимый отец, какая муха вас укусила?

— Раскаленный железный прут. Вы отправитесь в путь сразу после завтрака.

— Могу ли я осведомиться о ваших планах?

— Не охлаждай моей решимости, сын. Я сам еще слишком слаб и неуверен. Лучше поставить себя перед свершившимся фактом.

— Никак не уловлю смысла того, что вы задумали.

— Проклят будет тот, кто пойдет на попятную! Я действую против своей воли; не суди меня слишком строго; ты не раскаешься в этом, напротив: новости обрадуют тебя.

Анселен задумался, стараясь казаться решительным, на самом же деле — скрывая неуверенность. Потом он обратился ко мне:

— Я иду с тобой, оруженосец Гио. Пойдем лечить твоего коня.

Он долго изучал разбитую глазницу, полную черных блестящих сгустков, откуда, из-под века, на черную с белым шерсть капала алая кровь.

— Я не верну ему глаза, — сказал он, — но через неделю все затянется. Я прикажу выточить для него глазницу из меди, чтобы она защищала рану от пыли и насекомых.

— Сможет ли он служить как и прежде, лишенный половины зрения?

— Нужно только захотеть, и ты сам будешь смотреть за него. Будь уверен, Гио, у меня есть необходимые мази. Но можешь ли ты подождать с неделю?

— Могу ли я оставить его теперь? Он мне дороже, чем брат.

Мы отвели коня в конюшню. Пораженные его подвигом, конюхи не пожалели ни свежей соломы, ни овса, ни воды. Когда он насытился, Анселен приступил к лечению.

— Держи его, Гио. Самое мучительное — это промыть рану… О! Смотри! Под гривой еще одна рана, но она не опасна…

Я уже говорил, что это был настоящий боевой конь, Он не пошевелился, не издал ни звука — стоял прямо, лишь колени его слегка дрожали. Когда все было кончено, Анселен вымыл руки в тазу, который принесла служанка, и, помрачнев, проговорил:

— Эх, Гио, осталось самое трудное…

Решив, что он говорит о коне, я испугался.

— Нет, нет, — сказал он, — что касается его, то все в порядке, я спокоен. Я беспокоюсь о моей дочери…

— Осмелюсь ли я спросить, мой господин?

Но он в порыве смущения уже отвернулся. Рожок с донжона протрубил час первой трапезы. Подкованные сапоги протопали по мощеному двору.

— Пойдем завтракать, Гио.

У входа в зал он дружески взял меня под руку:

— Чего я боюсь, так это своего возраста… И его слабостей. Но, быть может, хватит и одного доброго намерения, лишь бы оно было искренним?

— Вера движет горами, и вы это знаете!

— Но я знаю и то, что старость — это предательство.

— А я, например, знаю одного человека, изуродованного страшным недугом, тело которого подчиняется воле и разуму.

— Он из породы героев, но я, Гио, я всего лишь старый барон, заплывший жиром. Жратва задавила мой дух, да он и от роду был не из лучших.

— Вы клевещете на себя без всякого снисхождения.

— Нет. Я погряз в обжорстве; в нем-то и была вся моя служба, но сейчас…

Тут он растворил дверь. Все присутствующие поднялись, приветствуя его. Над большими блестящими мисками с молоком, стоявшими на скатерти, поднимался пар. Служанки намазывали хлеб маслом и медом.

— Садись, Гио. Начинайте без меня, я отлучусь ненадолго.

Вздохнув, он взялся за перила и поднялся в комнаты. Место Жанны за столом оставалось пустым.

— Молодая госпожа почивает, — проговорил один из слуг, чтобы прервать молчание.

Всех насторожило странное поведение господина, его осунувшееся после бессонной ночи лицо и тот взгляд, исполненный беспокойства и нежности, которым он окинул общество, обернувшись.

Надеясь хоть что-то выудить, Юрпель отважился шепотом спросить:

— Вот бы узнать, что он задумал!

Он посмотрел на Рено, потом на меня, и не спеша вытер скатертью свою бороду и усы. У него была вытянутая мордочка и зубки грызуна, а маленькие серые глаза глядели с невыносимой пронзительностью. За долгие часы дозоров ветры так выдубили и отполировали его кожу, что она стала похожа на кору. Клоки волос, свисавшие с его губ и подбородка, напоминали скорее обмерзшие, побелевшие стебли плюща. Брови того же материала были похожи на опрокинутую борону. Шлем оставил на его лбу глубокую красную и шершавую вмятину, продавив нос посередине. На правой руке недоставало трех пальцев, на запястьях он носил почерневшие от пота кожаные наручни с позеленевшими медными гвоздиками.

— Узнать бы, — повторил он, — зачем это он нас посылает к деревенским и на хутора? Что мы должны им сказать?

Рено пожал плечами:

— Спроси у чужестранца.

Мог ли я их успокоить? Я ответил:

— Я только вчера увидел сеньора Анселена, но я могу вам сказать, что ваш господин — лучший из всех, какие могут быть!

— Ты ловко выкрутился! И впрямь, мой отец из тех, кто поделится последней рубашкой.

Вернулся Анселен. Он был сильно возбужден и тщетно пытался скрыть крайнее волнение. Грузно сев, он спросил:

— Что у нас сегодня на завтрак?

Служанки засуетились, его чашка наполнилась жирным молоком.

— Нет, дай мне вина и вот этого свежего козьего сыра!

Рено и Юрпель старательно угощались. Но он, откусив пару раз, к вину и не притронулся, все оно осталось в его стакане.

— Не заболела ли молодая госпожа? — забеспокоилась самая пожилая служанка, старая кормилица девушки. — Она же всегда приходит самой первой!..

Жанна дождалась, пока все выйдут из зала. Бросившись к своему отцу, она опустилась на колени и в знак покорности поцеловала его руку. Смутившись, он поднял ее, грубыми ладонями осторожно прикоснулся к ее нежным, покрытым пушком щекам, и вернул ей поцелуй. Прижав ее лицо к своему, он почувствовал, что веки девушки опухли, а на губах своих ощутил соленую влагу ее слез.

— Я переоценила свои силы, — сказала она. — Огорчение застало меня врасплох. Простите!.. Простите, если я вас разочаровала…

Он сжал ее в своих объятиях. И она, такая хрупкая и нежная, прижалась к его широкой груди, как маленький птенчик прячется под крылом своего родителя. И новые потоки слез потекли по ее щекам уже от радости, от избытка чувств. Я любовался белым пушком на ее затылке, прядями кос. О, нежный цветок, в котором весна сливается с летом, сила — с грацией…

В этом месте повествования Гио всегда добавлял:

— Братья мои тамплиеры, я рассчитываю на ваше снисхождение. Пусть суд ваш будет справедлив. То, что Жанна была наипрекраснейшей из всех, я чувствовал в тайниках своей души. Но я не подозревал, какая пылкая, прекрасная душа соединилась с совершенным лицом и телом, сколько высоких мыслей рождалось в этой головке с ореолом волос цвета солнца, — все это проявилось впоследствии и поистине лишило меня рассудка… Ее волосы светились в темноте залов и коридоров! Я не мог оторвать от них глаз! Это были волосы ангела. Но, милые братья, я этого тогда не знал. А она тем более не могла знать, потому что была ангелом в женском образе. И даже ее слабости — досада, краткие приступы гнева, обычное высокомерие благородной девицы, что охватывало ее минутами, только увеличивали мою веру в нее. Все это было как бы ножнами, в которых скрывается блеск безупречного клинка…

И вот, чуть позже шестого часа, появилась толпа жителей деревни, дровосеков, угольщиков, кузнецов; многие пришли вместе с женами. Всех их собрали на гумне. Это гумно сейчас разрушено, но было оно необыкновенных размеров и свидетельствовало о былом богатстве рода Молеон. Под его крышу, напоминавшую опрокинутую колыбель, стекались рожь и овес с обширнейших полей. На равных расстояниях крышу подпирали столбы, выточенные из тридцатилетних дубов, поставленные на искусно вытесанные и сложенные каменные основания. Прорезанные узкими арочками стены должны были опираться на контрфорсы, подобные храмовым, столь толсты и массивны они были. Пол был вымощен теми же вытертыми валунами, что и двор снаружи. В глубине был хлев, где стояли быки и рабочие лошади; для верховых коней были еще отдельные стойла. На столбах для освещения крепились факелы. Их дымный свет выхватывал из темноты то чью-то заросшую рожу, багровые щеки или лохматую гриву; то хищные челюсти, то жидкие, то кустистые бороды; или же бритые черепа, поднятые капюшоны и одежду цвета травы и крестьянского труда. Единственное красное пятно резко выделялось среди этой блеклой нищеты. Это была юбка жены кузнеца, который слыл негласным деревенским вожаком и сейчас стоял, надменно вскинув голову с подстриженными волосами цвета сажи.