Копья Иерусалима

— Ты, Гио? Скорее иди на помощь морякам, надо заткнуть течь! Будь полезным!

Я не помню, как мы спаслись и почему над нами и над спокойным морем воссияло утро… Жанна была возле отца. Она говорила ему что-то своим чудесным голосом, сравнимым, я повторяю это, лишь с журчанием источника, струящегося по камням в тени листвы. Я же, по своей мужской грубости и простоте, внимал ей и задавался вопросом, не во сне ли я ее вижу, существует ли эта женщина в действительности…

Изуродованный бурей, лишенный части своей оснастки, наш корабль смог наконец войти в Кипрскую гавань. Необходимо было поправить его корпус и оснастку. Одной печалью больше для Анселена. Однако, пропитанный ароматами воздух острова, его климат и представившийся нам отдых оказали на него благотворное воздействие. Горячка оставила его. Он даже набрал немного веса, краски вернулись на его лицо. Все мы понимали, что жить ему оставалось недолго, и что это было не более чем временной, преходящей отсрочкой. Однако это обманчивое улучшение вернуло Анселену решимость. На свой манер он совершил свое паломничество и, сам того не ведая, раскрыл саму основу человеческого существа — душу младенца. Он умилялся всему: цветку, морю в просвете красных скал, рыбам, побережью, плодам на деревьях, пению птиц, ходу солнца, буйству осени, напоминавшей здесь скорее вечное лето. Испытываемая им радость была, может быть, сродни тому восторгу, что охватит нас в день Воскресения: когда мы восстанем от тяжелого сна, внезапно обретем яркий свет в глазах, свежий соленый воздух в груди, гул крови в жилах. Даже те из нас, кого жизнь изрядно покалечила и огрубила душу, чувствовали всю необычность счастья Анселена. И ни у кого не возникало желания посмеяться над его детскими восклицаниями.

Но это не самое главное из того, что довелось мне увидеть на Кипре…

Я видел, как Жанна помогала прокаженным менять повязки, подносила питье, беседовала с ними с нежностью, без тени отвращения. То, что произошло в глубине моей души, предостережения, запечатлевшиеся во мне тогда, потрясли меня. Вы скоро узнаете, почему! Я прошу вас все-таки верить, что Жанна была девушкой из плоти и крови. Она хотела любить, рожать детей, имена которым она приготовила заранее, спать в постели с мужчиной, деля с ним ласки с тем же пылом и благородством, которые оживляли каждое ее движение. Как же долго пытался я понять, что именно хотело от нее Провидение! До сих пор во мне шевелится какая-то неудовлетворенность. Кто, в конце концов, победил в этой жизни и кто в ней побежденный? И почему смерть набрасывает свой темный молчаливый покров на то, что было исполнено такой мощной жизненной силы? Я чувствую, что сейчас Жанна жива, и даже живее, чем тогда, там, на кипрском побережье, с теми прокаженными. Голос ее умолк, однако, мне известно место, где покоится ее тело, ставшее прахом…

Дорогие мои братья, не обращайте внимания на эти слова! Это изливается половина моего существа, а не моя вера; это говорит мое сердце в печали и сокрушении, а не моя надежда вновь обрести ее среди наших отошедших в лучший мир друзей…

Здесь Гио прерывался во второй раз. Все расходились — кто по своим кельям, кто в общий покой, задаваясь вопросом, исполнились ли молитвы Анселена, достиг ли, узрел ли он Святой Гроб Господень в награду за свои труды и мучения. Самые юные, прощаясь с Гио, отваживались спросить об этом. Иногда тот отвечал:

— По-твоему, Бог может быть неблагодарным?

13

МОНЖИЗАР

Ночь покрыла землю своим покрывалом, и тот же колокол звучал вдалеке. Это звонили на колокольне монастыря, построенного на окраине леса. Поздний звон сзывал монахов на вечернюю молитву. Ночные звери настороженно вслушивались в эти звуки. Лисы поводили острыми ушками, совы — своими кисточками, кабаны — волосатыми рылами. Это был час, когда Гио направлял свои стопы к заросшей тропе. Месяц бледным светом озарял мощеный двор. Дежурный стражник, согреваясь, притаптывал ногами. С завистью поглядывал он на три витражных окошка, за которыми сияли свечи, горел камин, и Гио вел свой рассказ. Затем он окидывал взглядом пустынную и молчаливую местность, громаду деревьев и поля, подымавшиеся к холмам на горизонте. Длинными светлыми полосами отсвечивали пруды, окаймленные зарослями камышей под сенью раскидистых ближайших деревьев…

— В Яффе, — продолжал Гио свое повествование, — жители были повергнуты в тревогу. Мы были неприятно удивлены при виде воинов, трудившихся над укреплением стен, повозок с продовольствием, торопливо стекавшихся в город среди толпящихся беженцев.

— Все потеряно! — восклицали эти несчастные. — Саладин у ворот Иерусалима. На севере сражается герцог Фламандский! На юге — наш маленький король Бодуэн: остановить ли ему войско Саладина со своей горсткой людей? Неверные жгут, грабят, душат повсюду — и все безнаказанно… Ах, крестоносцы из Франции, вы пришли слишком поздно! Да вас и не много!

Напрасно конница Яффы пыталась сдержать общее безумие, у нее у самой не хватало на то уверенности.

Нас ожидало еще одно разочарование. Иерусалимские тамплиеры, обязанные сопроводить нас до Святого Града, отказались брать с собой Анселена:

— Ведь он же не жилец! Он ни за что не сможет пересечь пустыню. Он задержит нас! Пускай остается в нашей яффской обители. Нам нужно отправляться сей же час. У меня приказ Великого Магистра!

Анселен сжал свои исхудавшие руки и опустил голову. Он не издал ни единой жалобы. Казалось, он смирился. Трех дней на море было достаточно, чтобы лишить его живости, сил и здорового вида, обретенных им на Кипре. Потерянный, он стоял среди нас, ожидая окончательного решения своей судьбы, не обнаруживая ни малейшего протеста, как будто бы речь шла о ком-то другом. Он только мелко дрожал от холода, или же от горького отчаяния! К счастью, один из наших землепашцев заметил своим рысьим взглядом в глубине улицы, среди этой кишащей толпы, носилки, несомые двумя лошадьми. Вместе с Рено он побежал за ними. Носилки остановились прямо напротив корабля, в то время как их хозяин торговался с сыном Анселена:

— Это превыше наших возможностей, говорю вам!

— Господин рыцарь, будьте благоразумны: я уже скинул треть цены, я продаю себе в убыток…

— Коварный ростовщик! Саладин стучится в дверь, а ты думаешь только о деньгах! Там человек, гибнущий оттого, что захотел увидеть Иерусалим. Он стоит больше, чем все носилки в мире, и ты с ними в придачу!

— Пусть он остается в Яффе и дождется исхода сражения. Мы будем обращаться с ним почтительно и вылечим его.

Глава сопровождения, тамплиер Мейнар, вынужден был вмешаться, когда Рено, вне себя от ярости, выхватил меч:

— Отдай твои носилки, торгаш! Они тебе больше не понадобятся. Храм выдаст тебе плату. Исполняй, несчастный!

Наконец мы смогли тронуться, без сожаления покидая корабль, на котором по вине его капитана мы потеряли столько недель и месяцев, добираясь сюда из Марселя. Этот капитан имел наглость спросить у нас, довольны ли мы его услугами, прибавив с хорошо знакомой нам желчной улыбкой:

— Прекрасные сеньоры, вы до сих пор пребываете в живых только благодаря моему опыту морехода! Вам не найти на всем побережье Яффы и даже в Марселе другого такого капитана, что смог бы избежать рифов Кипра! Рекомендуйте меня вашим товарищам. Бьюсь об заклад, что я скоро понадоблюсь им, если дело и дальше пойдет в том же духе.

Снова нам пришлось сдерживать Рено. Забыв всякий стыд, капитан увязался за нами:

— Вспоминайте о моем корабле, любезные сеньоры, и о нашей дружбе на море, и о кормежке! А вы, благородные тамплиеры, не забудьте поприветствовать от моего имени великолепного князя, монсеньора Великого Магистра. Я ему нижайший и усерднейший слуга. Пусть вспоминают обо мне великие мира сего…

Наконец он избавил нас от своего невыносимого присутствия и оставил в покое. Мы оказались почти одни. Я говорю «почти», ибо нам постоянно попадались спасающиеся крестьяне с осликами, сгибающимися под тяжестью скарба и пропитания. Многие из них были темнолицы, в полосатой шерстяной одежде неверных. Они были поражены при виде нас, покидавших Яффу, и шедших в противоположную сторону навстречу опасностям. Дорога змеилась через пустынные холмы и каменистые осыпи, с редкими поселениями, затерянными среди скудных полей и чахлых деревьев. Мы встречали также длинноволосых остробородых пастухов, гнавших перед собой стада коз и баранов. Они напоминали библейских героев, по крайней мере таких, какими мы их себе представляли. Но скоро впереди нас остались только горы и темно-бурая земля — и это окаменелое море, его мертвое молчание стеснили наши сердца.